Я потрясла головой и наклонилась, чтобы найти тапочки. Но Рома протопал прямо в уличных ботинках, так что я последовала его примеру без зазрения совести.

Планировка квартиры была необычная – две большие комнаты, кухня, узкая, как пенал, и без окон, и крошечная ванная, вмещавшая в себя унитаз и душ с поддоном – кабинка сюда бы не влезла.

Но все это я изучила потом, а тогда, в первый раз, Рома провел меня в комнату, где он обосновался, потому что вторая, как выяснилось позже, была захламлена до такой степени, что даже дверь туда открывалась только наполовину.

Рома работал дома, удаленно, заказы брал время от времени и довольно случайно. Сказать, что в комнате, где он обитал, был беспорядок – значит, ничего не сказать.

Во-первых, жуткая духота, Рома никогда не проветривал. Форточки в этой квартире располагались высоко, чтобы открыть их, нужно было встать на стул, а после того, как Рома сломал три стула (сто килограммов!), он решил оставить все как есть.

Во-вторых, на полу валялась одежда вперемешку с коробками от пиццы, разными бумагами, кроссовками, теннисными мячиками и компьютерными дисками.

На старом разложенном диване лежала скомканная постель, и при виде серых простыней меня затошнило и захотелось немедленно покинуть этот гадюшник.

Да этот Рома просто ненормальный, если приглашает сюда девушек!

Но когда я подняла глаза, то увидела потолок. Удивительно гладкий и ровный, только сероватый от пыли. И паутина по углам. А под паутиной по периметру потолка была такая штука… потом я узнала, что она называется бордюр… так вот он был весь лепной – цветы, листья, и узор повторялся. То есть потом я разглядела этот бордюр как следует, очистив от паутины, а тогда, в первый раз, меня снова пронзило чувство, что я его уже видела.

Я даже головой потрясла, до того удивилась, так что Рома расстроился, сообразив, что я сейчас уйду.

Но я не ушла. Ни тогда, ни потом. Потому что, по мере того как я обживалась в Роминой квартире, я находила все больше вещей, которые мне были знакомы.

То есть мне так казалось, потому что я твердо знала, что никак не могла видеть, к примеру, в ванной крошечное окошко круглой формы, как корабельный иллюминатор. Ну да, на кухне окон не было совсем, а в ванной было одно, такая уж квартира.

Зато на кухне была печь. Ну да, самая настоящая печь, очень большая, которая занимала целый угол. Прямоугольной формы, вся покрыта темно-зелеными изразцами. Правда, когда у меня дошли руки и я отмыла печь, изразцы оказались светло-сине-зеленого цвета. И на ощупь не гладкие, а волнистые. Было приятно их гладить.

И вот, когда я стояла там, возле печки, меня снова пронзило то чувство, что когда-то такое уже было, что я вот так же гладила эти изразцы и рассматривала причудливые извивы. Дежавю…

Рома сказал, что вроде бы когда-то давно на всем этаже была одна очень большая квартира и ее разделили пополам. Но он этого не помнит, они всегда так жили. Родители – в той комнате, а он – здесь. Еще бабушка была, но она умерла давно.

Или же никак я не могла видеть раньше круглую нишу в той, родительской, комнате, туда нужно было подняться по трем вытертым ступенькам, и на одной из них кусок дерева был отколот, и раньше, Рома сказал, торчал оттуда гвоздь, и он однажды так рассек колено, что отец вообще спилил кусок ступеньки.

И снова меня пронзило странное чувство – как будто это я спотыкаюсь и падаю, от ступеньки отлетает плашка, и гвоздь глубоко пропарывает мне коленку.

Раньше, сказал Рома, у родителей стояла тут кровать, но они забрали ее с собой. Так что это была не просто ниша, а альков. Теперь же ниша была завалена разным хламом – тремя ломаными стульями, коробками, старым телевизором, да и вся комната тоже не блистала чистотой.

Было такое чувство, что за полтора года, когда Рома жил здесь один, он просто складывал в эту комнату все, что ему было не нужно в данный момент: зимнюю обувь, чьи-то старые лыжи (как я уже говорила, Рома и спорт – две вещи несовместные), сломанную кофеварку, прожженный во многих местах клетчатый шерстяной плед и тому подобные вовсе уж бесполезные вещи.

Еще в комнате был огромный платяной шкаф, куда Рома очень не советовал мне заглядывать, сказал, что и ключ давно потерял, круглый стол на одной ноге, комод без ручек и кресло без подлокотников.

«Все бабушкино, допотопное, – сказал Рома, – родители, уезжая, велели выбросить, да мне некогда».

Некогда! Сказал бы уж честно, что просто лень!

Так или иначе, я стала жить у Ромы. И даже привыкла к нему. Ведь если не обращать внимания на его ужасающую лень и неряшливость, Рома был вовсе не плохим парнем.

Я решила, что его можно перевоспитать, то есть взыграли во мне мамины педагогические принципы.

Но главное – не это. Главное то, что меня приняла квартира. Вот именно в этой квартире я чувствовала себя своей. Мне было там хорошо и комфортно. Я хотела привести ее в порядок и совершенно не боялась трудностей, правильно сообразив, что Рома мне в этом деле не помощник. Мне помогала сама квартира.

Ни разу за все мои мучения с уборкой я не поранилась, ничего не свалилось мне на голову, никакой табурет не подломился подо мной, даже простой царапины я не получила, ни один ноготь не сломала.

Квартира меня берегла и любила, и я платила ей тем же.

После первой уборки начерно я выбросила кое-что совсем уж бесполезное и взялась за Рому.

Я купила ему пару новых клетчатых рубашек, а также белье, подстригла волосы самолично, так как в парикмахерскую он пойти категорически отказался, и навсегда изгнала из его рациона пиццу и гамбургеры.

Рома ворчал, но в конце концов согласился. И признался мне нехотя, что обновленный внешний вид даже помог ему в работе, поскольку теперь заказчики перестали шарахаться от такого чучела.

После Ромы я с новыми силами принялась за квартиру. Очистила бывшую комнату родителей от мусора и приступила к платяному шкафу.

Открыть его помог сосед дядя Вася, который познакомился со мной внизу у подъезда.

Дядя Вася был тихий алкоголик с золотыми руками. После смерти жены он потихоньку опускался все ниже и ниже, но в относительно трезвом состоянии мог сделать что-то полезное.

Дверцы шкафа он открыл без труда, выпустив на свет тучу моли, так что я сложила все, что было в шкафу, в три мусорных мешка, и дядя Вася вынес их на помойку.

Я рассудила, что, если бы было в шкафу что-то ценное, родители Роме бы это не оставили.

После чего дядя Вася вернулся и разобрал шкаф по винтику, да еще и продал дубовые дверцы художнику, который держал мастерскую в соседнем доме на шестом этаже. Дома наши соприкасались, так что из своего большого окна он сделал дверь и мог выйти на крышу. Огородил пространство живописным заборчиком, поставил мангал и два шезлонга и летом прекрасно проводил время в промежутках между живописью. Прямо как на даче. А дверцы Роминого шкафа он расписал цветами и фантастическими птицами и продал одному дизайнеру, тот как раз оформлял новое арт-кафе.

Итак, после того как в комнате стало свободно, я обмела паутину на потолке, вымыла засаленный паркет и в самом углу нашла полочку с книжками. Книжки были детские, порванные, довольно старые, очевидно, в этом доме ничего не выбрасывали.

Мама тоже никогда не выбрасывала книги, говорила, что рука не поднимается, разве только совсем уж устаревшие учебники.

Я просмотрела книжки наскоро, и снова пронзило меня то же странное чувство – дежавю.

Андерсен, «Снежная королева». Я уже видела эту книжку! Причем именно эту – старую, выпущенную задолго до моего рождения. Эти очень знакомые рисунки… вот на картинке девочка и мальчик смотрят друг на друга через открытые окна, а в ящиках цветут розы… Вот Снежная королева велит Каю сложить из ледяных кусочков слово «Вечность», а он совсем синий…

– Чьи книжки, – спросила я Рому, – твои?

– Это старье? – удивился он. – Да еще родительские, наверно…

К тому времени я уже выяснила, что книг Рома не читает. То есть читает в компьютере то, что нужно ему по работе. И еще слушает разные подкасты. Говорила уже, что Рома не совсем серый.