Вопли Энгвара, раздираемого между двумя песнями, слились с его музыкой.

Мелькор пел, утверждая свое единственное право власти над миром. Утверждая, что каранглир может и будет принадлежать ему, и будет изменен, как должно. Что нет такого чужака, который может вторгнуться в его мир, хозяйничать в его доме – и уйти безнаказанным. Что если нужно – он найдет тех, кто сопротивлялся ему, и сам посадит их на цепи.

Но он был один, а враждебных голосов – много. Он сопротивлялся им, но слабел. Они наседали на его песню, обнаруживая в ней изъян за изъяном, слабость за слабостью, обман за обманом, разгрызая ее на части массой, а не искусством.

А потом песня оборвалась так резко, будто кто-то закрыл дверь, из которой дуло, и его музыка по инерции хлынула всей силой на резонирующее сердце каранглира, раскалывая его, проходя через Энгвара. Майа забился в предсмертной конвульсии и заорал так, что охрип, когда ощутил, что воля его бывшего короля вымывает из него саму душу, рассеивая основу его мелодии по крови всех, кто еще был жив. Возвращает к исходному мотиву. Поворачивает вспять.

И гармония простого голоса, которым обладал камень без поддержки своих покровителей, сломалась.

Мелькор чувствовал, как волны его воли расходятся по камню, проникают в каждое зараженное тело, связанное с резонирующим сердцем – и красный кристалл окрашивается черно-золотым, изменяясь и оплывая, как янтарь.

Он обращал процессы. Где был рост – его не стало. Где было размытие границ – появилось разделение.

И музыка, которая до этого дня звучала в каранглире – стала такой, которую мог создать только он.

Майрон наконец-то нашел его. Зеркало стояло у изголовья старой шахты, в покосившейся раме, и металлически поскрипывало под порывами ветра.

Песня звенела в крови и костях, вторя каранглиру, так сильно, он задыхался. Она пыталась разорвать его, забирала все, что находила – жадно и кроваво, отыскав для него самую жестокую пытку, когда тело могло стерпеть любую боль ради цели.

Они разрушали его разум. Он даже не мог вспомнить собственное имя.

Помнил только то, что здесь делает.

Зеркало выглядело странно чистым. Ни следов помутнения, ни налета, которым подергивалось старое стекло. Высокое и узкое, оно словно трепетало и шептало, тем же голосом, что и в крови, и разрослось каранглиром, будто капли рубиновой крови. Опоры разрушились, и зеркало удерживалось криво, поскрипывая под порывами ветра и тонким свистом горной метели.

Он смотрел на него тусклым взглядом, который заволакивала красная пелена.

«Бей, и пусть оно просто упадет».

Он примерился. Ударил по сочленениям, которые удерживали раму в камне.

Первый раз промахнулся, второй раз – закричал от боли, когда настырная мразь попыталась отобрать знание, что за штука у него в руке, которой можно ударять.

«Пусть просто упадет! Бей! Ударь хотя бы раз!»

Один раз все же получилось. Сочленение держалось плохо, камень промерз – и когда металлическая петля, удерживающая раму, лопнула, опоры заскрипели, и высокое зеркало накренилось.

Он помог ему. Столкнул его с точки опоры.

И дверь, из которой изливалась песня каранглира, полетела в пропасть столь же легко, как игрушка.

Он уже не слышал, как зеркало разбилось. Просто обессиленно рухнул на колени и прикрыл глаза.

Снег, обнявший тело, казался теплым.

Как кровь, которая успокоила бы каранглир, терзающий тело.

========== Эпилог. Амарантовый снег. ==========

«Куда ты ушел, идиот?»

Мелькор уже успел позабыть, насколько холодно в горах.

«Странно, что я вообще это чувствую».

Или это у него зубы стучали от боли?

Он сам не понимал. Сломанная рука распухла, натянув рукав – кое-как он перерезал ремень наруча, потеряв его по дороге, и теперь плелся через снег, проклиная эту ледяную толщу по колено.

В сапогах хлюпало. Он упрямо лез вперед, ругая за глупость и себя, и Майрона. Майрона – за то, что ушел. Себя – за то, что плюнул на всех, поставил Лангона перед фактом, что лезет на поверхность со сломанной рукой, и рванулся на поиски прежде, чем кто-то успел вякнуть хоть слово.

«Хоть бы был именно там, где я думаю».

Он знал, о каком месте писал Майрон. Старая алмазная выработка за Фелурушем, где один из коридоров шахты выводил прямо на поверхность.

Как же больно…

Тело потряхивало мелкой дрожью. Он чувствовал, что зубы стучат, но ничего не мог поделать – даже удержать челюсть в неподвижности силой воли. Просто упрямо тащил себя вперед, шаг за шагом, по крутой лестнице, которая вела со дна кимберлитовой трубки – наверх.

Отстраненно заметил серебряные осколки, мерцающие в снегу ртутными кинжалами.

А наверху наконец-то нашел его.

Майрон лежал в снегу, обмякнув, словно изуродованная кукла. Выглядел ужасно – на ввалившемся лице все еще виднелись темные следы набухших суставов, правая кисть все еще скрывалась под наростами и иглами кристаллов, перекрученная и окровавленная, пусть и кристаллы были уже не красными, а черно-золотыми. Левая рука все еще сжимала шахтерскую кирку – так крепко, что не разжалась до сих пор.

«Нет уж. Раз лежишь и не развоплотился, то не умер. А раз кристаллы больше не красные – значит, все подействовало, как нужно».

Мелькор рвано опустился на колено, чувствуя, как тяжело оседает под весом собственного тела.

Тряхнул Майрона за плечо здоровой рукой.

– Поднимайся.

Майрон чуть пошевелился, разлепив воспаленные веки.

– Оставь. Я не… все горит. Оно не вернется.

«И как тебя тащить со сломанной рукой? Хорош спаситель!»

Он проигнорировал протесты Майрона. Охнул от пульсирующей боли, когда ее волна ударила копьем до плеча правой руки, и ожесточенно ощупал тело майа, пытаясь отыскать смещения и переломы, но ничего не почувствовал, кроме выступающих кристаллических наростов.

– Ноги чувствуешь? Моргни, если да.

Майрон медленно сомкнул веки. И раскрыл глаза, пусть и смотрел куда-то мимо, если вообще смотрел.

– Руки? Ты падал? Кости ломались? Два раза, если нет.

Один. Пауза. И дважды.

«Хорошо».

– Значит, вставай.

Мелькор поднялся из снежной кучи, чувствуя себя безобразно неуклюжим. Дернул Майрона за относительно целую руку, сжимавшую кирку, и едва не упал.

Голова кружилась от боли и усталости.

– Не… не надо, – голос майа звучал чуть слышно.

«Ты сам напросился».

– Нет, Майрон. Ты идешь со мной.

Он заставил его зашевелиться – надавил на ослабленный болью разум, проламывая барьер, безжалостно пользуясь уязвимостью, и побудил подняться, начать передвигать ноги, игнорировать любую муку, тащиться вперед, даже если это вырвет из тела такие вопли, что будет слышать вся крепость.

– Вставай! – голос прозвучал от злости, как низкое рычание. – Я приказываю тебе.

Даже не ошибся – когда он дернул Майрона за шиворот и рывком поставил на ноги, Майрон заорал от боли так, что их наверняка теперь нашли бы по этому вою.

«Прости».

Он закинул его руку на левое плечо и потащил упирающееся тело, вялое и тяжелое, через снег.

Майрон вскрикивал так, словно его пытали, но шел. Потом притих и издавал только странные скрипящие стоны.

Долго спускаться не пришлось, потому что Лангон и слуги налетели на них еще на первом срезе трубки, уходящей вниз.

Мелькор не стал возражать и что-то говорить, когда слуги забрали Майрона и положили его на скрепленные между собой щиты.

«Как странно, что язык так плохо слушается. Просто же. Сказать, чтобы были поаккуратнее».

Медленно, будто наблюдая за кем-то другим, он сел на ступени спуска, чувствуя, как голову заполняет звенящей пустотой, а по телу ползет судорожный холод.

Лангон встревоженно посмотрел на него, что-то спросил, но почему-то он прочел сказанное только по губам. Собирался сказать Лангону, что он сейчас свыкнется, что просто нужно отдохнуть, и ему-то помощь точно не нужна, только закрепить сломанную руку.