Володя Злобин

Когда мы были на войне

<p>

Прощались туго: завязшие руки никак не хотели разжиматься. Валера жалостливо тянул товарища с вокзала, подальше от масс, жирных голубей, сумок и чемоданов. Рука должна была вот-вот поддаться, и Валера бы увёл друга от поезда. Тот недовольно гудел: он, как и тлеющая по соседству война, не хотел ждать.

Друг молча курил сигарету за сигаретой. Не для того, чтобы унять волнение, а потому что нравилось бить спичкой по чиркашу, а потом зажимать огонёк в ладони. Валера пытался что-то сказать и не мог. Друг безразлично пожёвывал дым бледными губами. Щурился, молчал. Может, не хотел отвечать на просьбы Валерки или хотел насмолиться ещё до окопов, где, как известно, третий не прикуривает. Да третьего и не было – не считать же им осоловелую, пучеглазую проводницу, лениво проверившую билет; попутчика, уже развернувшего на столике копчёную курицу; и прилепившееся к тронувшемуся окну испуганное Валеркино лицо.

Когда состав скрылся, Валера оглянулся, ища поддержки. Люди как ни в чём не бывало сновали по перрону. Быстрая поступь подбрасывала вверх голубей, и толстым, мятым, не выспавшимся лицам было всё равно, что на их глазах отправились воевать. Валере немедленно захотелось обо всём закричать, чтобы мир удивился, а с другом ничего не случилось. Но рассказать было некому – менты сонно скучали у ворот металлоискателя; контролёр в автобусе потребовал купюру поменьше; а на лавочке близ дома как назло не было бабушек: им бы и говорить ничего не пришлось.

Только матери, привычно налившей суп, парень тихо, больше для самого себя сказал:

– У меня товарищ на войну уехал.

– Куда? – без особого интереса спросила женщина.

– На войну.

Валера произнёс это без какого-либо желания. Он не хотел удивить. Было стыдно держать в себе поступок, который так сильно отличался от дымящегося в тарелке борща.

– На какую войну? – переспросила мать.

– Обыкновенную.

Женщина скептически приподняла бровь. Она ещё не знала, что её сын думал только об одном: товарищ уехал на войну, а он лишь к себе домой.

Следующие дни Валера просматривал ленту новостей. Она разбухла от войны, сводки пестрили убитыми. Под их именами одновременно рыдали и радовались, вели споры и обещали отомстить – то есть убить ещё раз. Внимание привлекло большое сообщение, где кто-то пространно сокрушался о гибели своего товарища. До Валеры не сразу дошло, что всё знакомство с погибшим заключалось в общении на каком-то тематическом форуме. Поискав, он обнаружил немало таких некрологов. Все они были похожи. Особенно отвратительной казалась приписка: 'Я почти не знал его, но...', что – но? Но и мне хочется что-нибудь с него поиметь? Но и я хочу попасть на войну по правилу рукопожатий?

Валеру охватила злость. Он знал своего товарища по-настоящему, много-много лет. Парень действительно отправил на войну часть себя, тогда как вся эта непись не была к ней причастна. Валера включился в спор, начал доказывать и проклинать, и вскоре оказался забанен.

Выругавшись, Валера отправился спать.

Время текло незаметно. Товарищ обещал при возможности сообщать о себе, но поток сообщений быстро иссяк. В свою очередь, Валера пообещал держать связь с его отцом, который считал, что сын отправился в экспедицию. Валера договорился об этом так, на всякий случай. Мало ли что. Мужчина всё ещё не звонил, и Валера нервно вертел телефон, подыскивая того, кому можно высказаться.

Парни в компании курили. Делали они это по-дворовому, напоказ. Друг курил не так. Валера сильно тосковал по нему, и ещё там, на вокзале, когда поезд понёс приятеля навстречу сладкому рассыпчатому чернозёму, начал замещать товарища памятью о нём. Этой памяти было много для одного, и Валера не без гордости поведал о человеке, укатившем на войну и о том, что ему, Валере, до сих пор из-за этого стыдно. Как настоящему другу, ему тоже следовало сесть на тот поезд. Валера говорил, освобождая лёгкие, и притихшие девчонки пододвигались ближе. Валера вдруг обнаружил, что ему нравится рассказывать о товарище. Нравилось вспоминать, как они дрались в школе и как потом выгораживали друг друга перед директрисой; как работали целое лето на клубничных плантациях, чтобы поехать на несколько дней к морю. А ведь ещё была история про заброшенный мост и похищенные из библиотеки книжки... Валера сбился на жалостливый шепот, от которого всё отчётливее веяло алкоголем. Выдохшись, парень остался один. Неожиданно Валера почувствовал, что его утешающе приобняла девушка. Со стороны что-то спросили. Сосед предложил сигарету.

Валера не курил.

Шли дни. Телефон молчал. Тревога стала докучливой, заставляя возвращаться к войне, тогда как нужно было сосредоточиться на обыденных вещах. Валера сделался раздражительным и грубым. Перед сном парень с досадой думал о друге.

Он смелый, конечно. Не каждый бы так смог: один, без опыта, в незнакомый край... Просто берёшь и едешь. Я ведь до последнего не знал об этом. Лучший друг, блин. Почему он не предложил поехать вместе? Знал, что откажусь? Ну да, я бы отказался, наверное. Не моё это. И всё же он мог бы спросить. И не спросил. Знал, что откажусь? То есть ему даже в голову не приходило, что я могу согласиться? Типа, зачем спрашивать, раз и так всё понятно? А что понятно? Что я трушу, что ли? Так я просто не хочу ехать, а не трушу... Ну вот поехал бы, и какой там с меня толк? Ничего не умею, только под ногами мешался бы. И он такой же. Ох, хоть бы всё было хорошо.

– Что, нет вестей от твоего друга? – участливо спрашивали во дворе.

Валера пожимал плечами.

– Да всё ровно будет. Ничего с твоим корешем не случилось.

– В смысле? – не понял Валера, – А что с ним могло случиться?

– Эээ... война же. Вряд ли он мог погибнуть, но...

– Да нет, – неожиданно перебил Валера, – Мог.

Очевидная возможность этого потрясала. Прежде война представлялась Валере чем-то далёким, и ужасы её не могли затронуть родных. Друг не мог умереть, потому что оставался другом. Он был самым близким воспоминанием, которое не могло погибнуть, ибо оно находилось рядом с Валерой сколько тот себя помнил. Но теперь друг стал частью войны, и смутная боязнь чего-то нехорошего, какая бывает за родственников, исчезла, сменившись понятным страхом бомб, снарядов и пуль. Если раньше Валера переживал из-за неопределённости, то теперь он понял, что будущее предельно просто: умер или выжил, ранен или здоров, пропал без вести или нашёлся. Валера всё ещё переживал из нормы, из привычного хода жизни, тогда как нужно было перестроиться и думать о самом худшем или не думать вообще. И эта простая мысль, столь долго не дававшаяся ему, перевернула всё с ног на голову – друг мог уже умереть, а Валера этого и не заметил.