Не поеду. Нельзя мне. Я и так ненормальная становлюсь, когда его вижу, а если буду видеть часто, потом никто уже не вылечит. Он как яд – принимать стоит в гомеопатических дозах и, желательно, только через книги.

Не вживую, нет.

Я еще какое-то время сижу. Жду, наверное, что вернется главный и что-нибудь мне скажет… определенности жду, да.

Но не дожидаюсь.

Возвращаюсь на свое рабочее место и достаю чистый лист бумаги…

– Искра, я приехала! – радостный возглас сестры настолько не совпадает с угнетающим словом “Заявление” на белоснежном листе, что я какое-то время пыталась соединить две реальности. Голос в телефонной трубке и мое намерение свалить подальше из этого дурдома. И плевать, что декабрь месяц. Что скоро Новый год, корпоратив с беспроигрышной лотереей. Премию вроде обещали, которая мне точно не грозит с таким вот словом на листе…

Ну и что. Во мне поднялось достаточно столь редкой злости. На глупость свою и беззащитность перед обстоятельствами.  Зато все еще оставалось надежда, что я была хорошая девочка и Дед Мороз довезет таки мой подарок. Разрулит все эти неприятности, и в Новый Год я войду уверенно и с улыбкой, а не безработной, одинокой и потухшей.

– Ты там уснула, что ли? – продолжал звенеть в ухе Марьянин голос, – Я говорю, что стою на другой улице, ты же знаешь, у вас там не припарковаться, а внутрь заезжать дорого. Добежишь ведь?

Вздрогнула, припоминая, как ветрено и холодно сегодня. На часы глянула – уже обеденный перерыв… заканчивается. Я и не заметила. И оделась быстренько. Приволокла чехол – значит отнесу. Не переломлюсь…

Что-то было в этой мысли, что-то, уколовшее прямо в грудь. Туда, где и так болело со вчерашнего дня. Оседало мутью. Но я решила потом ее додумать, мысль эту. В спокойной обстановке.

На улице и правда мрак. Всегда удивляюсь: почему в Европе зима – это красивые пушистые снежинки, огонечки и радостные лица, обрамленные яркими шерстяными шарфами и шапками? А у нас все стылое, серое и черное… здания, дороги, машины, одежда. Мысли у людей. Хотя чему удивляться? Сама такая. С мыслями так особенно. Зато ничем не выделяюсь, да. Прям часть социума. Маленький винтик в большом механизме, пока что достаточно новенький, ладный и блестящий, чтобы его не отправляли на свалку. Неплохо же?

Марьянка сидела в прогретой машине и курила, едва-едва приоткрыв окно. С идеально уложенными волосами, накрашенная, в распахнутой шубке. Машина и шубка досталась ей от бывшего мужа. Сестра на два года была меня старше, но замуж уже сходила. И развелась. Последнее все комментировали, что “время сейчас такое”. Первое “ну конечно, к Марьянке очередь выстрается, не упустит своего женского счастья”. Мне доставалось только “Искра, а ты вообще собираешься на личную жизнь внимание обратить? Часики тик-так”.

Мы обе сейчас одиноки, но отношение к этому одиночеству будет ой какое разное, когда узнают, что я с Виталиком рассталась. Тоску внезапно почувствовала. А потом и раздражение на удовлетворенное Марьянино:

– Растрепа. Кто ж ходит так с распущенными волосами? Ты их собирай хоть…

Собирай. Рука дернулась рефлекторно и коснулась спутанных и каких-то влажных прядок, торчащих из-под шапки. Они и были собраны, только Поздняков сказал распустить. А я такая послушная девочка…

Снова укололо в районе груди.

Я руку медленно опустила, ничего так и не сделав.

– Так, платье давай мне, а то некогда сегодня. Суета весь день. А туфли не догадалась положить, да? Надо было тебе сразу сказать… Ладно уж, найду. Как у тебя дела, кстати? – спросила совершенно равнодушно, уже поворотник включая.

– Нормально, – ответила, сглатывая ком в горле.

– Ну беги, пока-пока.

Беги. Собирай. Сделай. Расскажи. Дай.

Как давно люди разговаривают со мной исключительно в повелительном наклонении? И как давно это стало нормой жизни?

Я не бегу назад. Не иду даже. Просто ноги переставляю.

Я будто в аквариум погрузилась глубоководный и теперь каждый шаг и вдох с трудом дается. Или  я давно так?

– Искра, тебя зачем звали-то? – и не заметила, что вернулась в издательство. К своему столу. На автомате. И Катька тут как тут. Похожа, кстати, на сестру мою. Не внешне – манерами. Этого я тоже не замечала. – О чем вы там с редакторами так долго общались. О… – она взгляд на лист бросает и округляет глаза. И рот. И от удивления, и от предвкушения, что вот, сейчас, ей что-то жареное подадут, – Ты что-то не то сделала? Они тебя увольняют, да? О-о… Ну ты правильно, что решила заявление “по собственному” написать, легче будет объяснить следующему работодателю…

И лист мой подхватывает, вдруг еще там что прочитает кроме единственного слова.

– Отдай. Это не твое.

– Чего?

Я выдергиваю лист из рук коллеги, хотя он мне и не нужен особо, таких сотню за час напишу. Но он – мой. А она… она вдруг начинает все символизировать, что я в своей жизни уже ненавижу почти. И не хочу. Не хочу, чтобы Катька к моим вещам прикасалась. Ко мне лезла со своей псевдо-доброжелательностью. Я же уходить отсюда собралась – так какая теперь разница, в каких отношениях с ней останусь?

– Не твое, говорю.

На лист смотрю, а на слегка опешившию Катьку – нет. Демонстративно сминаю его. И в мусорку вышвыриваю. А потом букет вытаскиваю из воды и в несколько движений стряхиваю капли. Так что они попадают и на отшатнувшуюся коллегу, и на мой стул, стол.

Хорошо что не разделась – одеваться не придется.

– Я плохо себя чувствую. К врачу поеду. Справку принесу, – сообщаю непосредственной начальнице, которая по соседству сидит. Не слушаю даже, что она начинает говорить. Нет у меня сил еще и ее слушать. Или с заявлением сейчас об увольнении возиться. Силы остались только на то, чтобы вниз спуститься, на улицу. Снова. И позвонить Гельке, которая терапевтом работала.

– Помнишь ты говорила, что если мне справка понадобится, ты нарисуешь?

– Конечно, – радостно подтверждает подруга,  – и ты, кстати, единственная, кто этой возможностью не воспользовался.

– Неудобно было…

– Неудобно ей, – проворчала Ангелина, – Тут уж выбирать надо – или стыд с совестью, или все остальное. Искр… а чего голос такой? Что-то случилось? Не просто так же ты справку просишь…

Помедлила. И вздохнула:

– Не просто.

– Тогда, как врач, я тебе прописываю вечер в нашем доме и пару-тройку рюмочек, – совершенно серьезно говорит подруга. – У меня как раз укороченный день. Хочешь вместе заберем мелкого из сада пораньше и ко мне?

– Очень хочу, – смаргиваю подступившие слезы. И чувствую, что в этом бесконечном московском мраке хоть какой-то появляется просвет.

***

Никогда не буду больше пить. С врачами – особенно. И верить, что “у меня такая ядреная смесь есть на утро – похмелья не будет” тоже не буду. И соглашаться. Например с "отличной идеей" – уложить ребенка и достать еще одну бутылочку. Ма-аленькую совсем, зато коллекционную. На юбилей свадьбы подарок, который не состоялся и не состоится уже.

И о позоре с бывшим  рассказывать тоже не буду. Или позоре бывшего? Запуталась. Ну да,  и осознавать среди ночи, что номер Виталика пусть не у меня, но у подруги сохранился тоже не стоило. Как и проводить параллель с Ангелининым бывшим мужем.

Теперь остается только мрачно сидеть за столом, давясь горячим сладким чаем. И воспоминаниями о том, что мы делали. И друг на друга поглядывать – кто тут бОльшая дура? Хорошо что Антошка этих переглядываний не видит. Его уже соседка увела, с которой детей в сад по очереди водят.

– А я считаю, что если ты можешь после расставания не следить за своим бывшим в соцсетях, если не звонишь ему больше никогда и не пишешь, то ты круче супергероев Марвел, – бахнула в итоге размышлений Геля по столу. Кулаком, – Но мы с тобой обычные русские бабы. Так что…

Так что мы отследили. И позвонили. И написали. Я покосилась на ее телефон, на котором было минимум двенадцать звонков Степе, Антошиному отцу.  Вспомнила все выражения, которыми этого Степу припечатали ночью. Хотя он неплох в общем-то был, там просто своя история… Перечитала несколько простыней в сообщениях Виталику, в которых острая на язык Ангелина вообще не стеснялась – и его напуганные, а потом и раздраженные ответы.