Большая зеленая муха, слегка покачиваясь и теребя острыми крылышками, деловито бежит по краю изрядно обшарпаного стола.

Стол этот, когда-то теперь давно уже, был новехонек, только что куплен в сельмаге, знавал он и дорогие махровые скатерти, и нежный перезвон рюмок да бокалов, и бывал заставлен разнообразными напитками да наивкуснейшими закусками.

Над ним когда-то, волшебно переливаясь огоньками, висела большая стеклянная люстра, в доме играла веселая музыка, гремели песни, раздавался женский смех и за этим самым столом велись непринужденные разговоры, на нем не переводились…

Теперь же этот старый стол имеет очень-очень жалкий вид.

Муха, вдруг остановившись, деловито потерла лапками, и, вскочивши на маленький кусочек какого-то жира, скорее свиного сала, принялась за свое привычное и всем известное, мушиное дело.

Из приоткрытой форточки повеяло свежим воздухом и единственный обитатель этого домика, опять сладко прикрыв глаза и перевернувшись на другой бок, натянул цветастое одеяло на голые свои пятки.

Только задремал:

– Стаканыч!! Ваня-я-я-а! Стакан… Ва-ня-я-я!! Ива-а-ан!..

Он с трудом разодрал веки, которые тут же и сомкнулись опять, надежно склеиваясь мягкой соленой серой, медленно приподнялся на кровати, встряхнул косматой своей головой, свесил вниз босые ноги.

Комната с грязно-белыми известковыми стенами, вся забросанная какими-то шмотками, какими-то вещами, какой-то раскиданной одеждой, какими-то табуретами, старыми сумками и старой обувью медленно приобретала свои привычные очертания и в мутном тумане все еще качалась у него перед глазами, постепенно принимая свой привычный, горизонтальный вид.

Наконец вид телевизора, его старенького и в доску своего «зомбо-ящика», тридцать лет уже непринужденно стоящего на своем привычном месте, привел его в какое-никакое чувство.

– Ванька-а!!! Стаканыч!!!

Он поискал воспаленными своими глазами небольшое пластиковое ведро, всегда стоящее на низенькой табуретке у двери, нашел его, захотел встать и выпить свежей водицы, но вдруг боль, старая, острая боль пронзила всю его спину, пронеслась вдоль поясницы и застыла глухой тяжестью где-то перед самыми ягодицами.

Он застонал, схватился за спину, заскрипел редкими своими зубами и, вывалившись из теплой постели и вставши на четвереньки, медленно пополз по щербатому и давно не мытому полу комнаты к воде.

На его пути, который составлял всего три метра, на полу встретились ему: его ветеринарская сумка, такая же потертая и подратая, как и пол в его домике, несколько разовых шприцев, пыльный резиновый сапог с засохшими комьями глины и коровьего навоза на подошве, чье-то старое пальто с вывернутыми наизнанку рукавами и…

И этот предмет тут же привел его в чувство, вызвал у него если не удивление, то самое искреннее изумление и…

– Саня… Эту лярву… Галюсю опять… Тут у меня… С-сука…

Он глубоко икнул и тут же забыл об этом предмете, в старое советское время во избежание лишних вопросов называвшемся довольно просто: «изделие номер два». При том, что представляло собой «изделие номер один» так в той стране никто и никогда не узнал.

Наверное, еще более ужасный и интимный предмет.

Не обнаружив на привычном месте свою кружку, он разомкнул растрескавшиеся губы и пил, пил, быстро приходя в себя, упоенно и жадно хлебая и давясь водой, прямо из ведра.

В дверь уже нетерпеливо стучали:

– Ваня! Стаканыч, т-твою мать! Ты живой там? Десятый час на дворе!

Он медленно привстал на дрожащие ноги и, потянувши в кровати старенькое солдатское одеяло, обмотался им, скрывая тощие ребра, острые свои коленки и вообще, свой жалкий вид.

Голова его, нестриженная, всколоченная, с давно поседевшими висками, разламывалась, где-то в глубине ее что-то стучало, клокотало, вот-вот могло вырваться наружу… Спина привычно, где-то там в глубине щелкнула и проклятая боль ушла, притухая, повыше, под самые лопатки.

Он голой рукой растворил дощатую дверь в сени, сощурился, слезящимися глазами всматриваясь в уже давно бушующий на дворе яркий летний день:

– Не Ванька, а… Иван … Хы-к! Сте-паныч. Хто тут…

Когда-то, теперь наверное, уже давно, когда устроился Иван работать в колхоз, на молочно-товарную ферму, как молодой специалист получил он и должность старшего ветеринара, и квартиру, и уважительное «Иван Степанович». Нет, в начале он пытался как-то хоть и слабенько держать какую-то дистанцию от простых скотников да доярок, все ж не а бы кто, а доктор, с высшим образованием, хоть и «скотской». Но потом, когда пришла первая зимовка, а это такая тягучая и тяжкая шняга, что просто жуть: то башня водонапорная перемерзнет, то навозный транспортер замерз и порвался… То трактор сломался, то свет выбило… Мужики подымаются и идут. А Иван, хоть и ветеринар, что, в сторонке стоять будет? Так же, как играли в карты в дежурке, так и все поднялись, да и пошли. И Иван идет с ними «в прорыв», так же таскает покрышки к замерзшей башне, так же тянет крючком тот проклятый цепяной транспортер… Ну и так же потом вместе со всеми прикладывается Иван Степаныч к стакану, щедро организованному завфермой, для сугрева» вроде как… Времечко было трудное, зарплаты задерживали на пол-года иной раз, а как еще иначе-то?

Шло время, текли трудовые будни и как-то стал он в доску «своим», и на ферме, и в хуторе, стал за бутылку, а то и просто, за стакан самогона делать то, за что приезжие городские ветеринары брали тысячу или две. И со временем стал он для всех хуторских просто Степаныч, а потом, с годами, и это его имя как-то так незаметно трансформировалось в несколько обидное, но и самое простое и всем понятное – «Стаканыч».

Ну да он не обижался. Стаканыч, так Стаканыч.

Уважают – чего еще надо?

Нет уже давно ни той фермы, ни тех коров, ни того колхоза и нет теперь никакой работы у Стаканыча, разве что кой-какие шабашки. Ушла, уехала от его постоянных пьянок молодая жена с дочкой, остался Стаканыч в пустом домике совершенно один.

…– Хто-хто! Дед-пихто-о-о!! Выходи, нужен ты… Дело у меня есть!

– А-а-а… Это… Лю… Хы-к!! Ты, Лю-ська. Че те? – он картинно подбоченился, нагловато ухмыльнулся, срыгнул терпким перегаром в лицо нежданной гостьи. Та, сморщившись, отмахнулась.

Была когда-то Люся первая красавица-молодка на ферме и Ваня, молоденький ветеринар, только что присланный в колхоз из института, даже, было такое дело, за нею как-то пробовал приухлестывать… Да что-то там тогда не срослося. Вскоре выскочила Люська за первого парня на хуторе – тракориста Гришу, стала детишек ему рожать. Разница, правда, была небольшая, пропивали они тогда с фермы горючее и корм вместе, но Гришка был высок, широкоплеч, весел и на язык хорош. А им, дурам-девкам-то, че еще надо-то? Х-ы-ык!!

– Че-че, – противно морщась, отстранилась та, – опять, небось, бухали с Панюшками? И когда вы, проклятые, уже… Ее…

Панюшки – это соседи Стаканыча, два брата-акробата, оба не женатые, алкаши и бездельники. Живут вместе, пьют вместе, украдут какой-то там велосипед вместе, садятся на срок вместе, браты одним словом!

– Ни-ког-да, Люся, золот-це, никогда. Будем бухать, пока… Хы-к!! Держит стакан ру-ка! Хы-к!

– Ладно, черт с тобой, я тебя не учить пришла. У меня молоко чей-то стало горчить. А до запуска еще…

– У тебя-я-я… Стало молоко горчить? – так же нагло ухмыляясь, Ванька подался вперед и потянулся было к пышной Люськой груди, томно качающейся под узкой ситцевой кофтенкой, но та нахмурилась и резко стукнула его по ладони:

– Я т-те дам! Не лезь!

Иван же вдруг просиял лицом и аж рот приоткрыл и придвинулся опять вперед:

– Хы-к!! Лю-ся-я… Када?

– Што… када? – растерялась та.

Иван сделал нарочито серьезную физиономию, воровато оглянулся вокруг и почти зашептал:

– Ну… Дашь-то мне… Када? Ты ж… Только что… Дать грозис-ся. Так… Я… Хоть щас…