Когда с Мирандой Хопкинс случилось это, гудела вся деревня. Как будто прорвало истёршийся шланг, и слова хлынули потоком, словно вода. Раньше об этом не говорили никогда, неприлично же! Но Миранда Хопкинкс лежала недвижимо, и разбудить её не могло ничто, разве смолчишь, когда такое происходит?

Разговаривать на эту тему, конечно, было непросто. Даже мисс Пламкин, записная сплетница, краснела и запиналась, и лепетала что-то метафорическое. Ведь тема снов была табу, сколько мы все себя помнили. Как об этом говорить? Каким словом можно назвать это?

— Что же ей… приснилось? Что случилось с ней там? — шёпотом, краснея от смущения, спрашивали все друг у друга.

Ответов, конечно, ни у кого не было. Даже того миллиона предположений, которые есть обычно, когда что-нибудь стрясётся, не было, потому что никто не понимал, что можно предположить.

Во сне нельзя было убить. На убийство лежал запрет свыше, часть Божественного замысла: коль скоро человеческое в нас засыпает, мы забываем Создателя и дарованную Им мораль, Он сохранит нас от самых страшных ошибок. Нам же оставалось беззаботно веселиться и не терзаться угрызениями совести за поступки, не согласовывающиеся с христианским вероучением.

Я и веселилась — до того страшного утра. Во снах я была дриадой, дивное ощущение, не похожее ни на что. У меня было моё дерево, и я любила его странной, нечеловеческой любовью: словно оно — продолжение меня, а я — продолжение его, словно лишь в этом дереве я могу быть в самом деле счастлива, и не было для меня мгновений лучше, чем когда я сидела на толстой ветке или, смеясь, купалась в реке, а дерево шевелило листьями, приветствуя меня. Иногда мимо пробегало стадо кентавров, или я и дриады приходили на поляну неподалёку, водили хоровод, пели странные песни без слов, плели венки из цветов. Если в нужное время пойти на речку и заплыть подальше, чтобы ветви деревьев не закрывали обзор, можно было увидеть, как по небу проносится Гелиос на колеснице. Вот и все развлечения — но я не скучала, ведь у меня было моё дерево, и это дарило радость.

Река эта отличалась от тех, что я видела наяву: она текла прямо через лес. Если я хотела, могла выбраться из воды, ухватившись за нависавшую над ней ветку. Одним словом, жизнь моя во сне была беспечальна, и я думала, что у всех так. Пока однажды утром Миранда Хопкинс не была найдена в своей постели.

Она не спала, однако и не просыпалась. Дышала ровно, но медленно, и так же ровно и медленно билось её сердце. Врачи не понимали, что происходит, и никто не понимал. И тогда миссис Перегрин — да, это совершенно точно была она — спросила:

— А с кем-нибудь когда-нибудь хоть что-то дурное случалось во сне?

И этот вопрос, как говорит Джеймс, а он машинист на железной дороге, сорвал стоп-кран. Все просто молчали, уставившись друг на друга, и в глазах были недоумение, смятение и страх. Кто-то, как я, хотел вскричать: «Да нет, конечно же!», но останавливало… что-то. Меня остановил взгляд Долли Рубенс, такой растерянный и изумлённый, словно Долли едва сдержалась, чтобы не сказать: «А что, там что-то хорошее бывает?». Я вспомнила, что она любила гулять по ночам и пить за ужином крепкий кофе вместо чая. И только теперь, когда крепость табу немного ослабла под натиском обстоятельств, мне в голову пришла мысль: а может, Долли просто боится снов?

Тишину нарушила мисс Марпл. Эта старушка жила в доме, окружённом цветами, которые сама и выращивала. Больше в ней не было ничего особенного, кроме возраста: мисс Марпл неплохо знала жизнь и, что особенно важно, не давала непрошеных советов. Мы иногда собирались у неё; чай подавала каждый раз новая горничная, обычно неловкая, и неизменно приходили её собаки, старые, беззубые и совершенно безобидные, выпрашивать печенья. Мы крошили его, чтобы старушкам не пришлось жевать.

— Дамы, — сказала тогда мисс Марпл, — кто-нибудь из вас знает, кем была во сне мисс Хопкинс?

Признаться, я тогда даже не подумала о том, что в другой ситуации пришло бы мне в голову немедля: что мисс Марпл, воспитаннейшая женщина, задала предельно неприличный вопрос. Мы все тогда думали только о непристойностях, ведь история Миранды Хопкинс будоражила всех. Я уверена, мужчины в своём кругу говорили о том же.

— Я не знаю, — отозвалась Матильда Смит, — но она говорила, что часто гуляла на лугу и собирала цветы. Где-то у воды вроде бы.

Остальные молчали, и тогда мисс Марпл, уткнувшись в своё неизменное вязание, заговорила:

— Однажды — я тогда была ещё совсем девочкой — меня очень сильно напугал кентавр. Я набирала воду в реке, помню, у меня в руках был глиняный кувшин, шершавый такой. И вдруг прямо из кустов на меня выскочил кентавр, он был огромен и от него пахло конским потом. Он схватил меня за руку, а когда я вырвала её, поднялся на дыбы, и я увидела… Я поняла, чего он от меня хотел. У него было такое огромное… мужское достоинство, отчего-то ярко-красное и словно бы разрисованное, кажется, в любовных романах об этом пишут «обвитое венами». Я ужасно испугалась, закричала и побежала прочь. Кувшин всё ещё был у меня в руках, я бежала и не понимала, что от кентавра на двух ногах не убежать. Меня спас случай, которому я безмерно благодарна по сей день. Но я точно знаю, что мир снов небезопасен. Может, теперь, когда я рассказала о себе, вам, дорогие дамы, придёт в голову что-нибудь…

Она не договорила. Долли сорвалась с места и с рыданиями выбежала прочь. Я поспешно обвела взглядом остальных женщин; у Бетти Корд дрожали губы, Милдред Хаттингтон была белее мела. Остальные недоумённо озирались, как и я.

— Я понимаю, что всякие… страшные вещи случаются со многими, — положив вязание на колени, сказала мисс Марпл. — Возможно, мы не всё помним после пробуждения. Но, боюсь, нам придётся подумать как следует. Что бы ни происходило там, во сне, мы всегда просыпаемся. Почему не проснулась бедняжка Миранда? Что могло с ней случиться?

На этом месте я не выдержала: поднялась со своего места и вышла следом за Долли. Оставить её одну в слезах, так постыдно выдавшую себя, я не могла.

Долли рыдала в конце коридора, съёжившись на полу и закрыв голову руками. Я подошла к ней, опустилась на колени и попыталась взять за руку.

— Долли, милая…

Я не знала, что сказать. Никто из нас никогда не оказывался в такой чудовищной ситуации наяву — или мне было об этом неизвестно. Как утешать девушку, с которой случилось нечто настолько ужасное?

— Долли, ты же не виновата. Ты не можешь управлять своим сном. Ты не можешь даже проснуться.

— Не могу, — всхлипнула она. — А он всегда рядом, всегда.

— Кто — он?

Я пыталась говорить мягко, но голос ощутимо дрожал. Бедняжка Миранда меня сейчас интересовала намного меньше, чем милая подруга моего детства Долли.

— Сатир. Я больше ничего не знаю о нём, он сатир, противный, козлоногий, и гадко воняет. Однажды меня спас кентавр, знаешь, он увидел, как… И набросился на сатира, и гнал его прочь, браня и избивая копытами. Но обычно больше никого нет рядом, и других нимф тоже нет.

— То есть ты нимфа? — вырвалось у меня. Это не имело никакого значения сейчас, но любопытство — ужасный порок. Раз уж мы говорим о неприличном, можно узнать ответ на вопрос, который больше, скорее всего, не представится возможности задать.

Долли кивнула.

— Лимониада. Моё поле давно заросло цветами, я не знаю, должна ли как-то приводить его в порядок, и если да, то как именно. Обычно я собираю цветы и ищу способ как-то укрыться, но моё поле просматривается со всех сторон. Когда он появляется, я пытаюсь убежать, — она уже не плакала, напротив, говорила спокойно, ровным голосом, но мне почему-то было от этого особенно страшно, — бегу без оглядки, а он бежит следом. И всегда настигает меня раньше, чем я доберусь до края поля.

Тогда я задумалась о том, как дурно влияет на наше общество табуированность снов. Бедняжка Долли даже не могла поделиться с кем-то, вместо утешения её обвинили бы в непристойности.