Мороз крепчал, становясь пронырливым и жгучим. Издали черный лес казался узкой, темной полоской среди бледно-белого марева непроглядной дали. Он быстро приближался и, вот уже, стоял на пути могучей и мрачной стеной, готовым поглотить любого неосторожного путника, посягнувшего на его одинокое безмолвие. Однако манил своей не тронутой красотой и суровой, влекущей загадочностью.

Дремучий лес, зима и стужа: словно триединое начало нового неповторимого и никем не пройденного пути, всегда влекущая вязь добра и зла, тайны и открытия бытия. В надвигавшихся сумерках невидимо давило безмолвие забытого таежного края. Воздух напоен тишиной; ни птичьего крика, ни хруста на звериной тропе, ни обреченно упавшей на белый, нетронутый снег вымерзшей ветви, ни слабого напоминания о живом. Лишь холодный свет отгоревшего в туманном мареве заката, обреченно твердил о неминуемом приходе ночи. Сумрак окутал лес: все замерло, затаилось, ни звука…

Бегущего поглотила тайга, скованная снегом и льдом, зовущая и властная, великая в своей вольности. Застыли стволы могучих сосен, словно каменные изваяния, недвижимы ели; немы, как и глухая тишина. Шло ползучее время, нехотя приближая ночь.

Сильный торс могучего зверя неведомой силой уводило и стремило вглубь тускнеющей чащи леса. Вперед гнала стужа, торопил голод. Усталость притупилась, однако стойко давала о себе знать. Исход пятых суток со времени последней, удачной охоты, сулил быть забытым. Тогда ему повезло; жертвой был олень, совсем еще юный- теленок. Оступившись на излучине каменистого увала, он залег на правый бок, отпустив далеко вперед своих быстроногих собратьев. Заслонил их собой, невольно оставляя гибкое, полное трепета, молодое тело на тропе, для злой и свирепой, безжалостной расправы над собой. Сломанная нога так и не дала возможности встретить врага стоя. Добыча далась легко. Однако сейчас, это было всего-навсего приятным и ощутимым воспоминанием, давившим из мощных желез зверя бело-пенную, не дающую покоя, надоевшую слюну. Приходилось, то и дело, сглатывать ее, хватать зудящей пастью невесомый, пушистый снег, чтобы хоть не надолго избавиться от нестерпимого чувства голода.

Здешние чащобы иные… Ничто, как казалось, не нарушало сонного покоя этих брошенных, нетронутых мест. Окутавшее безмолвие все же вынуждало тревожно всматриваться, то в низкую поросль молодого пихтача, то в стылые кусты дикого орешника, а то и вовсе, останавливаться; подолгу, осторожничая стоять в заснеженных зарослях, прислушиваясь и принюхиваясь. Что ждало его там, впереди; за темным, томящим провалом балки, в чужом краю у перевала?

Помедлив, новоявленный пришелец устремленно продолжал свой нелегкий путь, полный опасных неожиданностей, тайн и тревог, словно нечто неведомое звало и манило в свои объятья, шепча и скалясь: «Зайди… зайди… зайди…»

Волк остановился, поводил носом, втянул пустоту и сухость зимнего, угрюмого леса, насторожился. Из его огромной, раскрытой пасти бугристыми клубами валил пар. Вкрадчивое таинство зимы и ночи окутало всецело. Щелк- тишина… Щелк, щелк и вновь- тишина… Холодно, стужа да мороз бал правят. Трещит скованное стужей пространство, зиму терпит…

От долгого, непрерывного бега и обильных испарений, туловище и голову могучего зверя обметало пушинками белого, лохматого, невесомого инея. Прозрачные, мелкие, ледяные сосульки, крепко уцепившись за шерсть, свисали больше возле пасти и на груди. Проваливаясь в мякоть снежных сугробов, он с трудом выбирался и по долгу стоял недвижимо, словно выбирая и оценивая тропу. Множество перелесков, где работяга ветер надувал снег слоями, сделал его прочнее; бежать становилось легче.

В лютую зиму редко встретишь одинокого, отбившегося от сородичей, волка. Обычно они бродят стаями; так легче пережить холода, проще укрываться от непогоды и бороться с неотступным голодом. Волки-одиночки из числа редких и потому, до конца непонятых людьми, особей. Своеобразный феномен или даже загадка природы. Не каждый смельчак отважится бродить суровой зимой без преданных и надежных собратьев, обрекая себя на голодную смерть среди безмолвия, не находя ни пищи, ни пристанища. Вероятно для подобных поступков зверя природой положены свои, тайные, неведомые причины и объяснения. И, порой, то что познано, изучено и принято людьми на веру, ссылаясь на практику и опыт, относительно непредсказуемого и непонятного поведения животного, не вполне отвечает полному знанию и, не всегда, даже правда. Человек, в силу своей пытливости и целеустремленности, не однажды убеждался в неоспоримости этого факта.

На исходе прошлого лета одинокий волк, в силу трагически сложившихся обстоятельств, навсегда расстался со своей волчицей и потомством, состоявшим тогда из тройки волчат; неунывающих весельчаков и задир. В ту счастливую и беззаботную пору они еще только могли мечтать о настоящей, захватывающей охоте и большую часть своего времени проводили в игрищах, по детски гоняясь за полуживым зайцем или куропаткой, с прокушенным и обвислым на сторону крылом. Их приносили родители, возвращаясь с охоты или прогулки; для учений и забавы. А настоящая охота; с погоней и клацаньем клыков, им еще предстояла. Этих несмышленышей, по своему доверчивых и глупых, не познавших еще безжалостных законов дикой природы, ждала гибель; обычная, ничем не отличавшаяся от всех прочих, расправа одного хищника над другим, оказавшимся сегодня сильнее…

То было на редкость, до боли горькое прощание, если конечно можно себе таковое представить, сулившее обернуться непоправимой бедой в грядущую, лютую и долгую зиму. Одинокое и голодное скитание обреченного на гибель волка; без заботливого участия любимой подруги, без утомительной, но необходимой опеки еще не окрепших, малоопытных и, до поры, глупых подъярков. Возможно именно оно и внесло тот трагический перелом в структуру волчьего существа; во все устои, каноны и правила природного поведения и повадок лесного зверя, нарушило и сломало заложенное давними предками, изменило передающийся с молоком матери инстинкт выживания и самосохранения. Внесло хаос и неразбериху, породило неистребимое внутреннее зло на все, что только способно было к этому спровоцировать. Столь во многом доминирующее чувство многократно усилилось природными качествами самой волчьей породы; он стал зорче, тоньше и острее воспринимать окружение, наконец просто превратился в дерзкого, бесстрашного и неудержимого мстителя. Незримо аккумулируя чуждую окружающим, внутреннюю энергию мщения, он приобретал фантастическую способность убивать, не неся при этом особого урона. Самоотверженность, безжалостность и напор- это то основное, чем можно было хоть как-то описать и передать неосознанное внутренне-нервозное состояние волка. Его духом всецело овладел порыв отчаянного мщения, какую бы трагическую развязку он не сулил.

Тогда, незадолго до случившегося, он преследовал гонимую слепым чувством страха добычу, но взять не смог. Сохатый был осторожен, силен и не спешил уходить или, того хуже, спасаться бегством. Его ветвистые, острые рога не давали ни малейшей возможности и надежды решить поединок в пользу хищника. По своему, волк чувствовал и понимал, что здорового самца- рогача, без волчицы, не одолеть; к тому же много сил ушло на погоню. Не каждый волк решится в одиночку, лося гоном брать. А этот и вовсе не спешил, вконец сбивая серого бродягу с толку, словно и не страшился преследования. Вынудил потерять уйму времени, измотать силы и воротиться к логову ни с чем.

А таежный великан, тревожно озираясь, еще некоторое время греб копытом у трухлявого, обреченного пня, кружил и осматривался. Дикой вольностью исходило от его могучего тела. По всему негодовал на пройдоху зверя, столь долго гнавшего его неведомо куда и не решившегося даже напасть. Должно и в его памяти были случаи, когда подобных наглецов он забивал до смерти, оставляя на месте поединка лишь подобие серой массы. Чувствуя отчетливый запах очередной победы, гордо подняв роскошно обставленную рогами- лопатами голову, сохатый, озираясь, шевеля и раздувая мохнатым провалом ноздрей, медленно поплыл в чащу.