Включаю телевизор. Он стоит на холодильнике прямо напротив «дальняка». Знаковое соседство. Переключаю каналы, ищу показания температуры за бортом. Скоро откроется «кормушка» и нас спросят, идём ли мы гулять. Я никогда не отказывался от прогулки, но у жителя Поднебесной шмотьё явно не рассчитано на русскую зиму. Поэтому при ниже двадцати мы во дворик не ходоки, мёрзнем в «хате». Мои рассказы о Норильске с его «сорокетом» мороза на солнце сосед принимает за научную фантастику. Сегодня минус пятнадцать. Я громко объявляю показания – китаец в ответ стонет. Это согласие.

Смотрю на постель, она искушает прилечь. Никто и ничто не мешает мне спать здесь хоть сутки напролёт. Многие этим пользуются, отсыпаясь за всю жизнь. Но я вредничаю. Чтобы здесь жить – нужна борьба. Для борьбы необходим враг. Я нашёл его в своей лени. Ежеминутное противостояние поддерживает тонус, что мне и требуется. Лень бессмертна, но её можно перехитрить, чем я и занимаюсь.

Размышления прерывает лязг «кормушки». В неё заглядывает голова в очках:

– Гуляем?

– Конечно!

– На улице почти двадцать, – с сомнением говорит капитан, – точно идёте?

Я улыбаюсь, разворачиваю телевизор и тыкаю пальцем в экран. «Кормушка» с треском захлопывается. Чем меньше людей гуляет, тем скорее он освободится. Поэтому летом арестанты слушают рассказы об ужасах смога от горящих торфяников, осенью в прогулочных двориках хозяйничают ураганы, зимой, естественно, жуткий мороз.

Врубаю погромче музыкальный канал. Для утренней побудки телик годится, в остальное время он выключен. Китаец ворочается, завтрак на подходе, прогулка неотвратимо грядёт. Он бы и рад не идти, но кто его спрашивает? Всё равно теплолюбивый азиат в камере мёрзнет – его стена под окном чуть ли не вся покрыта инеем, а сквозняки «сифонят» из окна прямо над ним.

Сосед плетётся к умывальнику, я сажусь на койку. Здесь один встаёт – второй садится. А ведь, бывало, жили на этих метрах и втроём. Китаец старше меня лет на десять, но ниже ростом и слабее. Суетлив, хитёр и трудолюбив как муравей. По вечерам поёт. Постоянно забываю его сложное и смешное имя, поэтому зову соседа просто: «товарищ китаец».

В коридоре послышался металлический лязг тележки – развозят завтрак. Смотрю в меню. Овсянка! Если добавить ложку мёда, то можно есть.

Питаюсь на своей койке. За узким столиком-партой разместиться вдвоём сложно, да и привыкнуть к громкому чавканью возле уха я никак не могу. Мои попытки перевоспитать взрослого человека, привив ему элементы простейшего этикета, провалились. Он просто не понимает, как это – есть с закрытым ртом. Списываю на особенности культурных традиций.

Стук ложек об эмаль казённых мисок был недолог. Дверь открылась, приглашая на выгул. Товарищ китаец вскакивает, суетливо одевается, задевает свою миску с остатками каши, она с грохотом падает на пол. Он причитает, начинает собирать кашу. Мы с инспектором стоим и молча ждём. Дежурные привыкли ко всему, я медитирую. Наконец, натянув на себя вещи, товарищ китаец подскакивает к выходу. Я молча киваю ему на окно. Он бежит назад, лезет в ботинках на своё одеяло, дёргает форточку. «Хату» надо проветривать.

Мягко ступаем по коврам, тихо шелестит лифт – это Лефортово. Сегодня хороший день – нам достался самый большой дворик. В нём можно бегать по кругу, как на ипподроме. Пара километров трусцой, следом десяток асан йоги и растяжка – на всё час прогулки. Громкое радио над головой вещает об ужасах геморроя, мешает общаться с соседними двориками. Но иногда всё же перекрикиваемся.

Сосед, в лучших традициях своей цивилизации, копирует мои действия. Поначалу я даже решил, что он дразнится, но нет, видно, просто не хочет замёрзнуть. Йога выходит у него коряво и смешно, но он серьёзен и старается. Когда-то я поинтересовался у соседа, почему в кино все китайцы занимаются у-шу, йогой или карате, а в Лефортово все китайцы такие неуклюжие. Он ответил мне:

– Нас полтора миллиарда, и все мы разные.

А по мне так на одно лицо.

Замёрзнуть не успеваем. От тел валит пар. В камере продолжаем заниматься, и до обеда «хата» преображается в спортзал. Вместо тренажёров и гантелей – койки, полотенца, бутылки с солью и водой. Недавно научил соседа стоять вниз головой у стенки – тот радовался как ребёнок. Пыхтим, кряхтим, потеем. Смотрю, как он отжимается, спрашиваю:

– А на кулаках слабо?

Пол бетонный, китаец нежный. Что такое «слабо» – делает вид, что не понимает. Я показываю, он пробует, но не получается. Больно. Я вхожу в кураж:

– Так! Ты же монах Шаолинь! Ну-ка, вставай на кулаки!

Он снова пытается. Ему больно. Я удивлён, завожусь. Мне плевать на его способности, но ведь он – монах Шаолинь. Я в это верю всей душой и от него уже не отстану. Падаю рядом на кулаки, подпрыгиваю на них.

– Это же просто, попробуй. Больно – так терпи!

Он стонет, не получается. Умоляет:

– Я сначала на газетке попробую.

Я кричу ему в лицо:

– На хер газету! Вставай! Ты что, баба? Китайская баба? Ты же Шаолинь! Ну, давай, б…!

Он становится на кулаки. Его лицо краснеет, морщится. Ещё не монах, но уже почти самурай. Он стонет, но терпит. Я ору прямо в ухо:

– Терпи, китаёза!

Прыгаю перед ним на кулаках, сбиваю их в кровь. В стены камеры начинают стучать, похоже, соседи думают, что здесь убивают. Китаец падает грудью на пол, я рядом. Мы смеёмся.

– Ну вот, а ты боялся. Ты же Шаолинь!

– Халасо, – слышу в ответ, – осень халасо.

Он счастлив. Или умело притворяется.

Я заполняю таблицу достижений. Каждый последующий месяц должен быть не хуже предыдущего. Благодаря этому я умудрился сесть в шпагат и отжимаюсь сотку. На воле подобное мне казалось недостижимым.

Сосед разглядывает себя в зеркале. Позанимается чуток и бежит, любуется. Редкостный тип. На театральных подмостках был бы успешнее, чем в армии. Я говорю ему об этом, он по-китайски ругается – не любит вспоминать, из-за чего сюда влетел. Вот-вот, давлю я на рану, выступал бы в Пекинской опере, не сидел бы в Лефортовской.

Время подкрадывается к обеду. После упорных трудов и помывки в раковине чувствуешь себя живым человеком. Появляется желание творить, к чему-то приложиться, что-нибудь свернуть. Хочется просто жить. Но на восьми квадратах выбор дел невелик. До обеда полчаса, может, поваляться? Пока думал, уже лежу. Лень почуяла шанс и обвила тело липкими ручонками, намертво прижав его к матрасу. Шепчет: «Закрой глаза, вздремни…» Стоит поддаться, забыть на день о «движухе», – и вырваться из круглосуточной дремоты очень сложно. А может, действительно, поспать?

Вскакиваю рывком, включаю чайник. Спасение в кофе. В банный день лакомлюсь заварным, но сегодня растворимый. Что угодно, только не лежать!

Аромат достиг китайских ноздрей. Сосед засуетился, делает вид, что чем-то озабочен. Как назло, он тоже любитель кофеина. «Шкериться» в одиночку, как некоторые местные персонажи, не могу. Выдаю ему из золотого фонда порцию кофе. Он опять счастлив и показательно молится. Сидим, пьём. Тихо зазвучала китайская народная, я закрываю глаза. Как же меня всё достало!

Мгновение спустя я уже улыбаюсь. Китаец громко срыгнул и пролил на яйца кипяток, ожесточённо матерится по-русски.

Обед. Щедрый ФСИН разорился на кислые щи, пюре и кошачью рыбу. Мною введён режим профилактики заболеваний. Китаец лезет в «погреб» за чесноком. Я, как главный агроном, поднимаюсь в «оранжерею» с одноразовым ножом наперевес. Над телевизором – полка для ТВ. Задумка хорошая, исполнение для отчётности. Телик на полку не влазит, стоит под ней. Зато в «хате» есть чудесная антресоль, часть которой отведена под теплицу. В ней прорастает чеснок, почти черемша. Живая зелень радует глаз и для организма полезно.

Во время обеда стараюсь не замечать чавкающие звуки. Думаю о вечном.

После приёма пищи устраиваюсь на койке поудобнее. В руках – свежая пресса. Борюсь с тяжёлой головой, клонит в сон, но если сбить график и вздремнуть, то всю ночь буду гонять мысли о воле – хуже мучений нет. Спасает кофе или крепкий чай. Китаец моет полы.