И сейчас, сквозь года я помню, как я взял на себя обязанность заговорить первым; я поинтересовался, все ли обитатели имения спустились в нашу мужскую компанию, и мистер Уилсон проворчал что-то о своём осиротевшем племяннике.

– Зуманн! Ну, вы уже сунули голову в святую петлю замужества? – спросил старик дурным тоном.

Хозяин дома профессионально орудовал столовыми приборами: ножом и вилкой. Колко отрезав кусок вареного клубня картофеля, он искусно отправлял его в рот, а затем по-ирландски, особенно, звонко выговаривал «р» при разговоре. Вдовец древней английской выдержки! Воплощение самых мерзких черт английской отшельнической буржуазии!

Зуманн ответил на заданный вопрос:

– Давно уж сунул, пару лет назад. Ещё когда мне было 20, как и мистеру Барннетту. Однако я женат только на бумаге. В реальности я не видел её и дочь 3 года. – В легкой драме, первоклассно думал Зуманн, а я сопоставлял частности, желая восстановить целиком образ.

Я взглянул на приятеля, наслаждающегося здешней едой.

– 20 лет… звучит божественно. И чем же вы занимаетесь в свои 20, мистер Барннетт? Вы похожи на миссионера.

– Нет, я не служу Богу, хотя в нём и можно найти определённое натянутое за уши успокоение души. В данный момент я учусь вести хозяйство, а затем собираюсь провести остаток жизни в разъездах по миру.

– Расскажите о девицах. Вы приударили за одной из городских барышень? – Совратительная улыбка подкосила его грязного цвета китайские глаза; мистер Уилсон снова зажевал.

– Когда я был мал, отец часто рассказывал мне о Платоне, ученике Сократа. В 4 года я поставил себе цель – не бежать от людей вопреки боли, которую тебе причиняют, ибо только тогда мы живем. Я поклялся испытать на собственной шкуре пытку привязанностью души, отведать шесть видов любви Платона: любовь к сестре; к подруге; к наслаждениям; к пассии; к жене; к предмету обожания и всему вместе одновременно во время Агапэ.

Когда я замолчал, я словно увидел, как шестерёнки мозгов в их голове вертелись и убыстрялись. В этот же миг, словно на стыке планет, я услышал мельтешащие шаги. И девушка позади, быть может, не более красивая, чем другие, заставила меня вскочить на ноги неожиданностью своего появления.

– Я велел тебе не спускаться, Эвелина. Что ты забыла на моем ужине? – воскликнул мистер Уилсон, цедя из себя слова. Он метнул на неё какой-то странный взгляд – взгляд ненависти.

Небольшого росточка, хрупкая и ласковая, но беспокойная, с решительной осанкой, девушка съёжилась. Она, лет двадцати шести, украсила пепельно чёрные волосы красной лентой; и я вспомнил её, гуляющей с другими девушками по садам долины в мой второй день пребывания здесь. Ее тонкую талию отлично подчёркивал лиф черного платья, лента под грудью и корсет. Она, – чудо, – вся настоящая и одарённая талантами от природы.

– Как же я могла пропустить первое посещение гостей за долгие года? – уютная девушка ответила героически смело и прытко, пусть её тело словно и парализовало перед отцом. – Ты представишь меня гостям, папенька?

Подвижный алый, как пион, рот и её акварельно-тусклые глаза выделяли ее миловидность. Жизненные силы вышли из моих ушей; меня оглушила тишина. Никто более не говорил. Воздух не циркулировал. Свечной огонь как замер в едином положении, так более и не колыхался. Мистер Уилсон буркнул под нос имя девушки «Эвелина», а я склонился перед ней в глубоком поклоне. Допотопный инстинкт заставил меня с учащённым биением сердца ждать от неприлично юной жены мистера Уилсона невольной ласки, но благопристойности заставили меня только поцеловать её руку.

– Миссис Эвелин, очень рад знакомству с вами, – сказал.

– Она мне не жена! – возмутился Уилсон.

– Я мисс Уилсон, сэр. – Девушка смущённо отвела глаза в пол. – Я его дочь.

– Вы говорили, что у вас есть лишь племянник, – встрял итальянец Зуманн, до этого аналогично вскочивший на свои ноги.

– Это и не важно, – присёк я повисшую в воздухе неловкость. – Прошу прощения перед Вами за моё невежество, мисс Уилсон.

– Что мне ещё остаётся, кроме как простить Вас, мистер…

– Мистер Барннетт. Дилан Барннетт.

(Это были последние месяцы, когда я мог звать себя тем именем, что дал мне отец и дед)

Эвелина сосредоточенно отошла от меня к отцу; но между нами успела проскочить искорка – я улыбнулся при виде её глаз, без капли кокетства разглядывающие меня. В девушке не было ни капли высокомерия; она была хозяйкой всего малолюдного серебра перед мной, которое достают изредка. (Она имела общие черты склада лица в профиль, что и моя покойная сестра)

– Эвелина, ты просто неблагодарный кусок ребра, – вспылил ее отец. – Сидела бы в своих покоях.

– Папà! – Его терпеливая дочь положила руки на узкие плечи отца. Она говорила без ирландского акцента, в отличии от старика.

– Неблагодарный кусок рёбра? Ужасно, мистер Уилсон! Женщины всё знают и всё могут изложить; всё понимают, они ведают миропорядком. – На этом месте я замолк, покуда я решил воздержаться от дальнейших споров.

– Ваше мнение! Но переубеждать меня вы не посмеете. – Тогда меня возмутил тон старика: резкий, жеманный, надменный. – От моего усыновлённого маленького племянника больше пользы, чем от дочери. Мужа ей иметь непристойно. Вот и тратит состояние папеньки! Эвелина, ступай к себе, и не смей выходить.

– Отец, если наши гости не будут против моей наглости, то я бы хотела запоздало присоединиться к ужину, – сказала Эвелина юношеским голосом и приобняла отца со спины.

Девушка так самодостаточно настояла на своём (девицы в те времена не смели пререкаться с уважаемыми пожившими родителями). Мы услышали, как в дом вошла гувернантка с мальчиком лет восьми, лепет которого прервал тишину и в миг разнёсся по помещению этажа. Мальчишка с родимым винным пятнышком на шее побежал к своей нежной кузине, привлекая всеобщее внимание. Понаблюдав за лепетом сестры и брата я осознал, что оба изнеженные, не приспособленные к жизни и труду, гоняются за мотыльками по полям, хохочут и собирают цветы (от Эвелины исходила какая-то своя, особенная атмосфера). Эвелина поставила светловолосого брата на ножки, отряхнула и поцеловала. После племянник вновь ушел играть в сад, но один.

На закате вдруг похолодало, и появились тучи. Весь ужин Эвелина была добродушна мила со мной. На мой вопрос о увлечениях она ответила лишь одним словом «антиквариат». На первом этаже дома у мисс Уилсон была отдельная комната для её совершенно жутких игрушек. «Надеюсь, я когда-нибудь смогу их увидеть», – сказал я в тот вечер. В подростковом возрасте Эвелина увлекалась каллиграфией и имела страсть к ведению дневников, которые, впрочем, в основном были заполнены не распорядком дня или впечатлениями от произошедшего, а небольшими рассказами, завораживающими своей атмосферой (вскоре я удостоился прочесть их). Весь ее характер прошит мягким обаянием.

Неожиданно мы вчетвером услышали стук входной двери, когда мальчишка-племянник, неся в руках дворовую собаку, положил её тушку напротив огня камина, разожжённого в холод ночи. Мистер Уилсон дожевал последний кусок; брат Эвелины стоял на коленях перед лохматым трупом своего друга. Сейчас казалось, что мальчик не плакал, нет, но когда он обернулся и невинно залепетал, на его бледных щеках виднелись мокрые, солёные следы.

– Собачка просто замёрзла. – Теперь уж было очевидно, что он плакал. Мальчик и сам не верил в то, что говорил. – Но сейчас она согреется и проснется. – Вошедшая служанка тонко, высоко закричала. Мистер Уилсон и не оторвался от своего чая.

Я наконец ощутил запах смерти, и почувствовал на острее плеча мурашки, словно сотни мелких пауков. Мистер Уилсон и гурман итальянец продолжили пить чай, не обращая внимания на всеобщее молчание внутри хаоса; служанка почти упала в рыхлый обморок, и Зуманн кинулся успокаивать её; гувернантка подбежала и подхватила мальчишку на руки. Кошка на подоконнике и её 27 позвонков изогнулись, в испуге сигая на пол вместе с ушами и лапами. Эвелина среагировала необычайно быстро: она взяла на себя смелость восстановить порядок. Я помогал мисс Уилсон, пока этот ее деспотичный отец приговаривал: «Ох, грешница, ты грешница».