Мы загружаемся в машину Нуры – хетчбэк с отшелушивающейся краской и сколом от камня на лобовом стекле. Я прыгаю на переднее сиденье, и мы едем на Лейк-стрит к дому Глори. Вдали одинокой белой пирамидой вырисовывается гора Шаста. Мэйн-стрит осталась позади: один светофор, полдюжины магазинов с горными кристаллами, независимый книжный и кофейня.

– Сначала подбросим до дома тебя. – Нура смотрит на Глори через зеркало заднего вида. Мы обгоняем семью верхом на лошадях. – И еще: никогда больше не надевай эти штаны.

На ярко-фиолетовых легинсах Глори нарисованы глаза.

– Меня устраивает, – отвечает она. – А ты когда перестанешь носить два яичка на макушке? – Волосы Нуры собраны в два пучка.

Я оглядываюсь на Хансани, и мы обмениваемся улыбками. А те продолжают пререкаться до конца поездки.

Пятнадцать минут спустя мы подъезжаем к дому Глори, покрытому кедровой черепицей.

– О черт. – Глори откидывается на спинку сиденья, прижимая к груди сумку. Мы все понимаем, что происходит. Перед домом припаркована «Мазда Миата», а по дорожке идет новый бойфренд ее мамы. Стоматолог. Он носит толстую золотую цепочку и слишком часто повторяет «круто». Глори презирает его и скорее поймает голыми руками рвоту, чем заговорит с ним. И неудивительно: он – самый настоящий разлучник семей и, кажется, помешан на азиатках. К тому же познакомились они с мамой Глори на «Фейсбук Маркетплейс». Вот так. – Мне придется с ним говорить. – Вот он уже машет рукой.

– Поняла тебя. – Нура достает телефон и звонит Глори по громкой связи.

Вылезая из машины, Глори снимает трубку.

– Привет, что-то срочное? – Она проходит мимо стоматолога, не произнося ни слова и даже не глядя на него. Я молча держу за нее кулаки.

– Да, очень, – отвечает Нура. Глори уже прошла полпути. Стоматолог в машине. – Сзади эти штаны смотрятся еще хуже.

Глори открывает входную дверь.

– Да иди ты, – произносит она, но в ее голосе ни капли гнева. Дверь закрывается.

– В целости и сохранности? – спрашивает Нура.

– В целости и сохранности. Люблю тебя.

– И я тебя люблю. – И обе вешают трубку.

Затем следует очередь Хансани. Дом в стиле «крафтсман» по всему периметру огибает терраса.

– У тебя добрая, прекрасная душа, Нура, – говорит она, открывая дверь.

Нура делает вид, что разглядывает ногти.

– На твоем месте я бы не стала никому об этом рассказывать. Я буду все отрицать, и тогда тебя назовут врушкой. И мне будет за тебя стыдно.

Хансани хихикает и убегает по дорожке к дому.

Мы уезжаем. Нура мчится по улицам Маунт-Шасты. Ее манера водить – нечто среднее между «Марио Карт» и GTA. За это ленивое воскресенье я уже трижды хваталась за потолочную ручку. Она хлопает меня по коленке.

– Я не видела тебя такой молчаливой с тех самых пор, как ты рассталась с тем-чье-имя-нельзя-называть-вслух.

Она имеет в виду Фореста. Когда я узнала, что он мне изменил, он назвал меня «эмоционально неуравновешенной». А я его – мешком с крысами, замаскированным под человека. И вообще не жалею. У нас все равно ничего бы не вышло: ему нравятся девушки, которые не пользуются косметикой. А мне нравятся парни, которые не указывают девушкам, что им делать со своим телом.

Но причина моего мрачного вида совсем не Форест. Я пытаюсь убедить себя, что письмо просто не дошло до отца. Но оправдываю его я уже не впервые. На протяжении восемнадцати лет я повторяла себе, как мантру: Если бы он знал о твоем существовании, то любил бы тебя. Я могла бы рассказать об этом Нуре, но говорю совершенно другое:

– Просто пытаюсь пережить эту поездку. – Мои губы растягиваются в фальшивую улыбку. – Без обид.

Она поджимает губы. В мою сторону как бы невзначай вытягивается средний палец.

– Обидненько. Но я бы обиделась сильнее, если бы не знала, что ты уходишь от ответа.

Поскольку страдать в компании лучше, я выкладываю все начистоту.

– Он не ответил мне, Нура, – срываюсь я, падая духом. – Я совершила роковую ошибку. Это еще хуже, чем не знать об отце. Не надо было даже пытаться искать его. – Новое правило: никогда не рисковать. Риск – для смелых и жестокосердных. О чем я вообще думала? Я даже на обед ем всегда одно и то же. Боже, я умираю. Умираю.

Нура перестраивается на другую полосу, и меня буквально сносит в сторону. Хоть она и преуспевает в учебе, я точно знаю: экзамен по вождению дался ей с трудом.

Вибрирует телефон. Сообщение.

Мама: Ты где?

Я: С Нурой. Скоро буду.

Пять пропущенных звонков. И тоже от мамы. Мы поворачиваем на мою улицу, и Нура замедляет ход. Слава богу. На траве припаркованы машины. Хм-м.

– Должно быть, у Джонса снова гости, – рассеянно говорю я. Наш сосед проводит у себя разные мероприятия, от обедов «с огорода – на стол» до ежегодной псевдовакханалии «Встреча племен радуги», когда в Маунт-Шасте собираются группы людей, пропагандирующих мир, свободу, взаимоуважение и так далее. Им нравятся танцы, бонго и ходить нагишом. Обвисших булочек я повидала столько, что скоро кровь пойдет из глаз.

Мы останавливаемся на усыпанной гравием дорожке, прямо за маминым «Приусом». Приходит новое сообщение.

Мама: Не выходи из машины.

Слишком поздно. Мои ноги уже топчут гравий. Вдруг хлопают дверцы машин. Вспышки света. Затем я слышу его – мое имя.

– Принцесса Изуми, сюда.

Я поворачиваюсь, как идиотка. Снова вспышка. Я на мгновение слепну и моргаю. Вскоре зрение возвращается. Напротив меня – группа журналистов. Большинство из них – азиаты, но есть и несколько белых. Присматриваюсь к одному бейджу. На нем написано: «Пресса. Сплетник Токио».

– О Господи! – восклицает Нура. Она, как и я, в оцепенении. В руке болтаются ключи, рот открыт, а челюсть неустанно подрагивает. Она потеряла дар речи – впервые вижу ее такой. Но времени на созерцание нет: нас окружили.

– Вы поедете в Японию?

– Каково это – расти без отца?

– Вы всегда знали, кто ваш отец?

Чья-то рука приобнимает меня за плечи.

– Изуми, – раздается мамин голос. Нура тоже приходит в себя. Она повторяет за мамой и берет меня за руку. Вместе им удается развернуть мое одеревеневшее тело, и они заводят меня на крыльцо. Опять вспышки. Шквал бесконечных вопросов. Снова и снова звучит мое имя, сопровождаемое словом «принцесса».

Принцесса Изуми. Принцесса Изуми. Принцесса Изуми.

Дверь захлопывается. Мы дома. Я на мгновение оглохла, как после музыкального концерта. Уши заложило, нервы напряжены. Пытаюсь подобрать слова, привести в порядок мысли. Лай Тамагочи делает только хуже. Конечно, именно в такой момент мой вонючий, сонный пес должен показать свой характер. Я поднимаю его, заставляя умолкнуть.

– Я же сказала тебе: не выходи из машины, – замечает мама.

Знаете, что меня по-настоящему бесит всегда? Когда мама говорит мне: я же сказала тебе. Смотрю на нее испепеляющим взглядом.

– Это было мощно. – Нура опускается в кресло рядом с окном.

Жалюзи закрыты, но я сквозь щелочки наблюдаю за тенями. Они все еще там.

Я нечасто ругаюсь, но сейчас самое время для:

– Вот дерьмо.

– Кхм-кхм.

Ах, так мы не одни. Мама отходит в сторону. За нашим кухонным столом сидят трое японцев, одетых в синие костюмы. Ну, вы понимаете: стандартная форма для чиновников немного за пятьдесят. Они поднимаются и плавно, низко кланяются. Их кожаные туфли отполированы до блеска. Ого. Я никогда прежде не замечала, какой желтый у нас линолеум и потрепанные шкафы – явно не в стиле «потертый шик».

Один из незнакомцев выступает вперед. Он совсем не высокого роста, в круглых очках.

– Хаджимемашитэ[22], Ваше Высочество. – И снова кланяется.

Мамина улыбка натянута, как канат. В знак приветствия она протягивает руку.