– Не важно, не наглей, спрашивать надо! – силой отбираю папиросы. Туши Свет морщится.

– Прощай голуба, ишь шустрый какой стал! Что – то не даёт мне уйти. Достаю курево.

– На, наращивай шею, может, быстрей подохнешь. Глаза Туши Света теплеют:

– Вали, промот, пока трамваи ходят.

– Продолжай гнить, голуба. Пока.

На Воингозерском участке нас – человек тридцать. Глеб с татаркой, Толя – блин, Сашка – урка, Куцепалый, Туши свет, Петяказак, Витя – чахоточный, Романючка, Коля – пожарник, Штурманок… «Голодранцы всего свиту до кучи гоп» – как говорит Горобец. Живём в разных концах озера. Видимся не часто. Хожу к Тушителю. Михал Иваныч рассказывает о себе. Тихая с лукавинкой улыбка, от которой светлеет лицо, разглаживаются морщины. Уставившись в темноту за окном, покусывая мундштук, вспоминает:

– Было, покуролесил в молодости. О-о, туши свет… В деревне у нас, в соседей – свадьба. Свист, пляска. Народу-у. А во дворе, среди прочих лошадей – рысак, серый в яблоках, в расписныя санки запряжён. Не наш, дальний чей – то. Конь – я таких не видел. Ушами так и сригёт, так и сригёт. Прокачу – усь!!! Стемнело. Только песняка вдарили, я вожжи с кола долой и ходу. Как он попёр… Ток башку береги. Ошмётки с‑под копыт, как ядры, летять. Под утро только опамятовел. Шо ж я натворил. Увидит кто, – и плакали мои рёбра. Куды ж деваться – то? Глядь, Гапка, сестра двоюродная, хворост на быкоу грузит. Дров возле села не было. Гапка выручай! Каюк мне. Вожжи к передку привязал. Но-о! Конь сам домой придёт. В село на быках въезжаю, меня уже стерегут:

– Ты коня угнал?

– Пот – тя на …! Буду с вами пьяныма лясы точить… Как вспомню. У – у – у, туши свет.

Крупная «ходовая» баба – Романючка. Чистые, как у ребёнка, голубые глаза, восемьдесят пять килограмм замечательно мягких мышц и никакого целлюлита. Венера Милосская – сорока двух лет. Когда – то фартовый Серёга Романюк привёз её с вокзала. Плюшевая жакетка, кирпичного цвета чулки х-б и, как у сталевара, ботинки свиной кожи. Всего имущества – узелок с нижним бельём. Всего документов – справка об освобождении. Но зато натура – «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». В работе Романючка даст фору большинству мужиков, выживет в любой «тундре». Серега давно «слинял», а Романючка осталась. Теперь Венера эта изредка остаётся ночевать в избушке Туши Света. Мужики знают про то и пробуют «завести» счастливца.

– Мечтаешь? Давай. А Романючка у москвичей на избушке. Пьют, за жись говорят. Щас пока ничего, а там… Ребята молодые.

– Ничё, ничё! – вскакивает Горобец. Придё – ёт коза до воза! И пальцем по столу та – та – та.

Водитель кобылы Малютки, вызывающе – хмурый Коля Кулаков озадачил меня в первый же день. Для обустройства и наладки инструмента понадобился молоток. Подошёл.

– Коля, дай на час…

– Не дам.

– А почему?

– Гвозди у нас с тобой разные.

– Это как?

– Ну, вот приходит к сапожнику мужик: «Дай молотка – забор починить». – «А какие у тебя гвозди?» – «Как какие? Железные…»

– «А у меня – деревянные. Не дам молотка! Понял? Гуляй…» Вскоре, хмурый Коля этот пришёл на УП с цепями от «Друж – бы».

– Велено вам, дров напилить. Напильники у тебя видел… Цепи выточишь! И хлесь – меня кулаком, в грудь.

Бросок «через себя» больно ударил Колю о мёрзлую землю. Возчик расстроился, но больше на меня руку не подымает и работу свою делает сам.

Тушитель посмеивается:

Отлились коту мышкины слёзы.

Коля – кулак у нас вроде начальника. Бутылку поставишь – будут дрова. Нет, – таскай и пили сам, вручную, пока не «созреешь». А зарплата за то идёт. По весне было: лосиха приблудная какая – то

– возле самых избушек с лосёнком. День, другой… Травка подымается на угреве, – она и шляется. А Коля пополз…

– Пугнуть хотел! – кричит.

Пугнул… И мелкашка – то – только с‑за угла стрелять. Ни одной птицы не убил. А тут прям в лоб, в ямку эту, какая сбоку, по мозгам. Пукнул. Она и ноги в небо задрала. Вот он, падла, забегал. Суббота. Все вшивые – до бани, а на поле – туша. Вот он:

– Берите, ребята, берите, чтоб и вони ейной не осталось. Разобрали. А после бани, самый затурканный бич – Витя – чахоточный грит:

– Ты, падла, мне боле года дров не возишь. Так вот, вези, а не то я ляжку от лосихи, прокурору на память подарю.

И другие то ж своё требуют. Тут они с Кузьмой и спелись, и закрутилась у них карусель.

Но спелись Фомин с Кулаковым намного раньше. О том, что коррупция – это дружба на высшем уровне, оба знали не понаслышке.

У Коли – кулака – большая семья: четверо детей, жена и престарелые родители в деревне. Когда – то, отец его вёл мелкую торговлю. Молодость прошла в «казаках»[3] у богатого Сорокского судовладельца. На семнадцатом году стал ловить селёдку в Сороке. Приобрёл опыт в рыболовстве и торговых делах. Обзавёлся орудиями лова. Унаследовал родовой дом и женился.

При НЭПе Советская власть круто обошлась с Кулаковым – обложила неподъёмным налогом. Пришлось продать невода и мерёжи, граммофон, зеркало, самовар. Достать из «чулка» серебряные рублишки. Остался гол как сокол, с женой и тремя детьми. Но духом не пал. Устроился продавцом в кооперацию. В начале вой – ны, помня собственное разорение и Сталинские репрессии, в эвакуацию не поехал. Решил дождаться финнов. Горели подожженные комсомольцами деревни на направлении вероятного удара противника, вывозилось ценное имущество. Товары из своего магазина отправил с двумя девками – активистками в Лехту. Следом отправил сыновей. На развилке трёх дорог две подводы с продуктами длительного хранения, были отбиты неизвестными в масках. Девок скрутили, заткнули рот, и, завязав подолы над головой, оставили у дороги. Бедолаг спасли беженцы. Но проводить следствие, искать грабителей, никто не стал. Было не до того. Кулаков спокойно пережил войну. Финны в его деревню так и не пришли.

Сыновей сразу же призвали в армию. Старший, Колька, попал в разведку (знал финский). Их группа в тылу врага попала в окружение. Решили идти на прорыв и погибли. Кулаков на прорыв не пошёл. Сдался в плен. Недолго пробыл в лагере. Приглянулся богатой одинокой фермерше – финке охочей до плотской любви. До конца войны числился её батраком. После войны был отправлен на родину. Полтора года отсидел уже в своём лагере. Очень уж много было темных мест в «боевой» биографии. В конце 46-го его освободили. В лагерной фуфайке и шапке, остриженный наголо, ехал он по родной стране. Смотрел на разбитые станции, на обгорелые остовы вагонов, на весёлый воодушевлённый победой народ; на осанистых фронтовиков с наградами, на инвалидов, на похорошевших баб. И чувствовал себя чужим и лишним на этом празднике жизни.

В деревню пришёл в сумерках. В родной избе светилось окно. Внутрь вошёл без стука. Сел в тёмном углу, у порога, на лавку. За столом, освещённым коптилкой, сидели соседи – фронтовики, пили с отцом брагу, вспоминали односельчан, поглядывали на гостя.

– В каком году, говоришь, известие получил?

– В сорок первом на младшего похоронка пришла, а старший пропал без вести.

– Крепись, дядь Ваня, мало кого война обошла.

Вошла в избу сестра Танюха с подойником, глянула на гостя и обмерла.

– Коляма…

Смолк разговор за столом. Кто – то поднял коптилку. Перед собравшимися сидел серый, пропахший тюрьмой, постаревший, отводящий глаза Коля Кулаков.

– Коленька… – в голос заплакала сестра. – Мы уж тебя не чаяли увидеть.

Колю раздели, достали чугун с горячей водой из печи, дали умыться с дороги, повели за стол. Тот прятал глаза, не отвечал на вопросы. Сказал только:

– Был в плену. Вот таки дела…

Потом, укрытый тулупом, на родной печи он заплакал.

– Танюха, одна только и признала…

Он плакал, сходила с души короста. Кому – то на этом свете и он ещё был нужен.