Когда пациент приходит на консультацию к аналитику, не только аналитик оценивает пациента – пациент также стремится оценить аналитика. Несмотря на то, что перенос начинает складываться до консультации и играет важную роль в последующей реакции пациента, в процессе анализа обнаруживается, что способность Эго к оценке не парализована. Так же как психоаналитик начинает сбор информации с описания внешнего вида пациента, его движений и стиля одежды, информация об аналитике таким же образом скапливается у пациента: о его способности реагировать, его вкусах и личных пристрастиях, например, по картинам на стенах. Некоторые аналитики относятся к этому с сожалением и стараются ограничить эффективность оценки, создавая так называемый «нейтральный» сеттинг. Мне кажется, что такое отношение не учитывает в должной степени человеческий интеллект и человеческое бессознательное. Женщина, явно страдающая от параноидных тенденций, объясняет отказ от лечения у конкретного психоаналитика тем, что она никогда не смогла бы проходить анализ у кого-то, кто так безвкусно оформил свою консультационную комнату. Сама пациентка была необычайно восприимчива к изобразительному искусству, что выражалось в особенной разборчивости в приобретении предметов искусства. Один психоаналитик усмотрел в этом решении явное проявление неразумности пациентки. Другой посчитал, что восприимчивость, проявляющаяся в ее характере и, возможно, обостренная параноидными тенденциями, дала ей возможность быстро понять, что для психоаналитика с такими вкусами в живописи было бы чрезвычайно трудно глубоко почувствовать ее индивидуальность и понять ее (Klauber, 1968, р. 129–130).
В этой связи он считал, что иногда для аналитика бывает правильным признать точность восприятия пациента. Однажды я сказал ему, что он, как мне кажется, учился в частной школе, но я никак не мог представить его студентом закрытой школы-интерната. Он добродушно ответил мне, что, видимо, на мой взгляд, он не выглядит достаточно аскетично, чтобы поверить, что он прошел через все лишения школы-интерната. Затем он рассказал, что посещал частную школу Святого Павла, одну из немногочисленных школ дневного посещения, не являющуюся интернатом. Так как он полагал, что в психоаналитическом взаимоотношении существует непереносный элемент, он не считал, что любое общение должно быть проинтерпретировано. В работе «Элементы психоаналитического взаимоотношения и его терапевтические следствия» он задает вопрос: «Не слишком ли высокую цену мы платим за изощренность нашей техники, если наши реакции ограничиваются интерпретациями?» (Klauber, 1981, p. 59).
Часто его ответы на мои высказывания не представляли собой интерпретации, они были трех типов. Отклики первого типа не выглядели вначале как интерпретации, но по существу являлись ими. Ко второму типу принадлежали отклики эмоционального признания, когда я совершал шаг, способствующий моему развитию. Отклики третьего типа представляли собой открытую дискуссию по какой-то теме. Прежде чем перейти к следующим двум, приведу пример отклика первого типа.
Во время одного из этапов моего анализа я на условиях неполной занятости работал в тюрьме Грендон. Тюрьма находилась за Ойлзбери, и я, как правило, один – два раза в неделю ночевал в местной гостинице. Например, в среду утром у меня был анализ после моей учебной работы с пациентом, а затем я ехал в Грендон, ночевал там и возвращался в четверг, чтобы обдумать случаи из своей учебной практики и пройти анализ. В одну из сред Клау бер делал доклад на вечернем заседании Общества, а я не упомянул об этом. Он обратил на это мое внимание. Я объяснил свое молчание тем, что никогда не был в городе в среду вечером и что мне надо было долго ехать, чтобы попасть на это заседание. Он просто сказал: «Кто-то из анализандов проделал бы больший путь, чтобы послушать, как его аналитик читает доклад», – и добродушно рассмеялся. Безусловно, это была интерпретация, однако я понял ее смысл немного позже. Думаю, что он всячески избегал формальных интерпретаций. Я полностью разделяю такой подход. Мне кажется это совершенно очевидным. Однако когда я слушаю некоторые доклады, меня поражает формальность интерпретаций, и, по моему мнению, причиной этого является отсутствие эмоциональной связи. Я хотел бы рассказать об одном эпизоде, случившемся летом с одним пациентом, который собирался закончить свой анализ в конце июля. Он принял решение уйти, не дожидаясь того момента, когда я заканчивал работу со всеми своими пациентами, готовясь к эмиграции. Причиной его ухода до моего отъезда было то, что, как он чувствовал, мне было бы трудно попрощаться одновременно со всеми своими пациентами, его охватывала паника, когда он думал, что ему придется оказывать мне поддержку, подбадривая расстроенного и подавленного аналитика. Незадолго до окончания сессии я сказал: «Но на самом деле мне не нужна ваша поддержка». Я знал из своего предыдущего опыта, что это окажет воздействие. Так и случилось. Когда он пришел на следующий день, то сказал, что осознал, что все это время он, вероятно, был убежден в том, что я действительно нуждаюсь в нем, чтобы подбадривать себя в унынии. Он рассказал и о том, что был уже готов действовать, когда накануне я сказал ему, что не нуждаюсь в его поддержке. Мое высказывание было интерпретацией. Я также уверен в том, что, если бы сказал ему: «Вы чувствуете, что мне нужна ваша поддержка», – это не тронуло бы его. На то, чтобы сделать такой вывод, было две причины. Если бы я выразился в таком традиционном стиле, он бы подумал, что это моя «аналитическая болтовня». Он почувствовал бы, что для меня важнее подчиняться правилам, чем думать о нем. Я также полагаю, что фантазия о том, что я нуждаюсь в его поддержке, была чрезвычайно глубокой, поэтому, если бы я сказал: «Вы чувствуете, что мне нужна ваша поддержка», – он услышал бы только слова, подтверждающие это: «Мне нужна ваша поддержка». Только противопоставив фантазии решительное «нет», стало возможно поднять ее в сознание. В моем собственном случае смех Клаубера ясно передает ощущение того, что он столкнулся с неприятной стороной человеческой природы, но довольно легко мирится с этим и сам он принадлежит к тому же несовершенному людскому роду. Клаубер обладал редкими моральными достоинствами, но он также получал удовольствие, когда обнаруживал коррупцию в высшем свете, что было очень полезно для меня, воспитанного в католической среде.
Коммуникация второго типа представляет собой эмоциональное признание. Когда я выходил из своих ограниченных рамок к новому эмоциональному восприятию окружающего, он неизменно признавал это, что, на мой взгляд, имело терапевтическое воздействие. Это признание было эквивалентом одобрения, с которым мать улыбается ребенку, когда он начинает добиваться успеха в своей новой энергичной попытке. Его признание всегда выражалось в том, что он добавлял к моим высказываниям свои подтверждающие замечания, довольно часто имеющие отношение к социальным установкам. Я отдаю себе отчет в том, что подобное признание может вызвать зависимость от одобрительной улыбки, но не думаю, что это произошло. Оказалось, что я смог отстаивать свой взгляды и принципы перед лицом сопротивления. Мне кажется, что слово «признание» здесь не подходит, было бы правильнее говорить о «согласии». Сейчас я хочу перейти к рассмотрению третьего вида отклика, когда он говорил со мной прямо. Я хочу уделить этому достаточное внимание, так как, по моему мнению, данный отклик представляет собой наиболее противоречивый аспект его техники.
Клаубер часто говорил о разнообразных сторонах жизни: об обсуждении книги, картины, об информации из новостей или о религиозной или общественной установке. Он знал, что делает. Когда я начал критиковать его за это, он ответил, что знает, что говорит на общие темы намного больше, чем большинство серьезных аналитиков. На мой взгляд, этот вопрос заслуживает обсуждения и обдумывания. Беседы на разнообразные темы психологического и социального содержания были в его характере, но вместе с тем он полагал, что они также играют важную роль в психоаналитическом процессе. Совершенно ясно одно: он считал перенос таким мощным процессом, которому не могли помешать подобные обсуждения. Я могу вспомнить только случай, когда отвлеченный комментарий в разговоре показался мне неуместным.
