Сравнительно с написанной годом ранее сказкой «О попе и Балде» сюжет о Салтане мыслился как масштабное сочинение – «сказка в тысячу стихов». Об этой работе Пушкина сохранились свидетельства жившего рядом в Павловске Гоголя, много подробностей содержат воспоминания В. А. Жуковского и А. О. Россет, переехавших с высочайшим двором в Царское Село в середине июля «по случаю холеры» в столице.

«Пушкин мой сосед, и мы видаемся с ним очень часто, – поспешит отметить Жуковский в письме П. Вяземскому. – А женка Пушкина очень милое творение. И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше. «Днем, – вспоминает А. О. Смирнова-Россет, – Жуковский занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал, именно свои сказки, с увлечением; так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе…» (51, с. 22). Устроенный и благополучный быт поэта похожим образом рисовался в представлении Павла Нащокина, молодая супруга поэта – непременно с рукоделием в руках: «Вы же меня развлекаете, я точно с тобой в кабинете – стою и мольчу <sic> и жду сам не знаю чего – ты перебираешь листы – Наталья Николаевна сидит за конвой. – Вот братец, не портрет – а картина…» (43, с. 173). (Об изяществе вышивок Натальи Николаевны вспоминала дочка Арины Родионовны Мария Федоровна, познакомившаяся с нею в Москве: «вынесли мне это показать ее работу, шелком надо быть, мелко-мелко, четвероугольчатое…»).

Ассоциировались ли у Пушкина «три девицы под окном» с Натальей Николаевной и ее старшими сестрами – Екатериной и Александрой? Вместе с тем ближайшие жизненные планы поэта, несомненно, определялись «логикой» простого житейского подсчета:

Свою работу над «Сказкой о царе Салтане» Пушкин начинает, движимый заботами предстоящего отцовства.

Отношение к семейному статусу поэта в ближайшем дружеском окружении имело подчеркнуто «охранительный» характер, что не исключало в одном и том же послании различий смысловой окраски и личного интереса: «А я даже и поцеловала бы вас нежно, кабы не боялась <…> вашей милой супруги, – пишет Вера Федоровна Вяземская; – спросите у нее от меня, не разрешит ли? (не разрешится ли?» – по-дружески каламбурно уточняет «князь Петр») (43, с. 218). Именно Вяземскому 3 сентября Пушкин сообщает о завершении работы над «Сказкой о Салтане»: «на днях испрознился сказкой в тысяча стихов; другая в брюхе бурчит» (43, с. 220). Обыгрывание сниженной стилистики – обычный прием «арзамасской галиматьи». Это не исключало угадываемой за полунамеками дружеского общения взаимосвязи литературных и жизненных сюжетов. С большей определенностью два месяца спустя Пушкин выскажется в письме Павлу Нащокину: «Нат.<алья> Ник.<олаевна> брюхата – в мае родит. Всё это очень изменит мой образ жизни; и обо всем надобно подумать» (22 октября 1831 г.) (43, с. 237).

Первенцем в семье станет дочь Мария, родившаяся в 1832 году, через год, в июле 1833, появится сын Александр, затем в мае 1835 – сын Григорий, а еще через год – дочь Наталья. Так, вслед за «Сказкой о царе Салтане» (1831) последовательно будут написаны «Сказка о рыбаке и рыбке» и «Сказка о золотом петушке» (1833), а затем «Сказка о мертвой царевне» (1834). Не стоит забывать о незавершенных замыслах и отдельных набросках, где ритмической основой повествования служит та же сказовая манера: «Ну, послушайте, дети: жилбыл в старые годы…» (3; 17; 31). Сказки Пушкина оказываются прежде всего делом семейным, так как все вместе они имели общие «генетические» основания. «Приноровленность» к быту житейскому – их общая отличительная черта.

«Парадокс пушкинских сказок состоит в том, что, обратясь к жанру, принципиально противопоставляющему себя живой действительности, автор – как бы неожиданно и против воли, а на деле закономерно и необходимо – встал лицом к лицу с обнаженной реальностью жизни» (36, с. 169–170).

Основываясь на мемуарных источниках несложно очертить круг первых читателей «Сказки о Салтане». Известно, что одним из «приватных» ее слушателей стал Николай I, в семье которого 8 августа родился третий сын – Вел. кн. Николай (Пушкин и Наталья Николаевна присутствовали на его крестинах). Сохранился архивный список поэмы с пометками императора, есть непроверенное указание, что впервые «Сказка о Салтане» вместе с сказками В. Жуковского была напечатана в ограниченном количестве именно для «высочайших особ». С очевидного одобрения своего главного цензора Пушкин публикует «Сказку» в третьем томе своих сочинений (44). Высочайшее покровительство, однако, не оградило поэта от литературных и нелитературных нападок, смысл которых выходил далеко за пределы «домашнего чтения».

Невинный литературный сюжет нередко выступает провоцирующим фактором и подает повод к «нападкам неразборчивой критики». Достаточно сравнить сказки Пушкина и любую сказку Булгарина («Чертополох, или Новый Фрейшиц без музыки»), чтобы убедиться: не все, названное «сказкой» можно отнести к этому жанру литературного творчества. Речь не о стиле повествования, критериях нравоучительности или внешней «декоративной» отделке. Истолкование вышедших из-под пера поэта сказочных сюжетов никогда не исключало аспектов предельно ангажированных (в буквальном смысле слова), т. е. «призывающих к ответу». Не изменяя поэтике жанра, пушкинские сказки оказывались более тесно связаны с политической реальностью, нередко конкурируя своей метафоричностью с прямолинейными формулами газетной и журнальной публицистики. Показательно, что авторские поправки к тексту «Сказки о Салтане» (И опять пошла тревога…) будут соседствовать на одной странице с продолжением пушкинской полемики с Булгариным.

Николая I не принято воспринимать заступником Пушкина. Однако нельзя оставить без внимания прямое указание императора А. Х. Бенкендорфу, относящееся к рассматриваемому периоду: «Забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина <…> Предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал» (9, с. 9).

Литературные разногласия определялись не только «личными инсинуациями» и сведением профессиональных счетов. Противостояние партий литераторов-господ и господ литераторов оказалось прикрытием конфликта интересов, потребности «сделать из литературы куплю» (Н. Полевой), а адресация к мнению «интересующегося читателя» – служила простым способом повышения доходности изданий. По меткому замечанию Пушкина, гром мог «грянуть не из тучи, а из кучи». «Настоящим «Булгариным около Пушкина», – отмечал столетие спустя В. Розанов, – была, как раз наоборот, – публика» (46, с. 548).

В затянувшейся на два десятилетия перебранке журналов свою позицию заявляет начинающий критик Виссарион Белинский, еще не определившийся в качестве хрестоматийного апологета Пушкина. В статье 1834 года он, в частности, писал: «Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет; этот вопрос, это гамлетовское быть или не быть скрывается во мгле будущего. По крайней мере, судя по его сказкам <…> и по другим произведениям, <…> мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю…» (8, с. 70–71). Это суждение было высказано в тот год, когда Пушкиным наряду со «Сказкой о мертвой царевне» были написаны «Медный всадник», «Анджело», «История Пугачева» и, наконец, «Разговор книгопродавца с поэтом». Что вкладывал Белинский в свою оценку «мертвых, безжизненных сказок» поэта? (там же, с. 19). Столетие спустя смысл и назначение сказки с прозорливой точностью отметит философ Е. Н. Трубецкой: «В сказке есть не только сверхнародное, но и сверхвременное» (56, с. 4).