– Когда автобус?

– Через полчаса.

– Надо было на такси ехать, – вдруг говорит она, – уже были бы дома.

– Мы этот вариант даже не обсуждали.

– А что тут обсуждать? Это и так очевидно, или ты не алё? Теперь полчаса на жаре стоять и ждать скотовозку эту. Зачем вообще сюда приперлись – не понятно. Всё то же самое есть и около нашего отеля. Ну ладно, дело сделано. Теперь бы выбраться отсюда.

Я молчу. Из меня будто бы вакуумом вытянули все душевные силы. Внутри разверзлась темная дыра, куда мгновенно улетели все положительные эмоции, так долго и скрупулезно собранные мной по крупицам. Хочется послать всё к черту, а в первую очередь, конечно, мамашу. Вот уж правда – не ездила никуда, нечего и начинать. Сиди дома, смотри «Орла и решку». Обсуждай по экрану телевизора красоты Версаля, волны Адриатического моря и вкус устриц.

Злость электрическим разрядом бьет по моему телу. Кое-как беру себя в руки. Еще пять дней впереди, а это почти весь отпуск. Еще столько дней, столько завтраков, обедов и ужинов, столько часов на пляже. Нет, надо держаться, иначе я просто сойду с ума.

В точности по расписанию нам подают автобус, мы садимся рядом, позади нас – женщина с мальчиком лет четырех. Он слишком громко смеется, слишком громко кричит, слишком громко плачет, бьет ногами в спинки наших сидений. Я предлагаю:

– Давай пересядем, пока есть места.

– Нет, это неудобно, что она о нас подумает? Сидим уже, куда уселись.

Автобус трогается, мальчик устраивает истерику. Я привычно выключаюсь, абстрагируюсь от окружающего меня ора и молчу. Мать тяжело вздыхает, пару раз оборачивается на мать ребенка и гневно сверкает глазами. Никакого эффекта.

– Что ж она его не успокоит? Вообще не алё! Какой-то больной дебил! – возмущенным шепотом высказывает мне мать. – Он же ее позорит на весь автобус! Дала бы ему затрещину, это ж надо – устроить такое. И почему все молчат? Едут, как будто так и надо. Высадили бы их где-нибудь.

– Может быть, этот ребенок – инвалид, – говорю я, – теперь что же, с ним никуда не ездить?

– Пускай такси берут и ездят, – ворчливо отвечает она.

В этот момент мальчик дерет мою мать за волосы и тянет назад, она вскрикивает больше от неожиданности, чем от боли. Мама мальчика тут же хватает его в охапку и аккуратно разжимает детские пальчики, крепко вцепившиеся в чужие волосы. Молодая женщина спокойно принимается увещевать своего ребенка на местном языке. Моя мать поворачивается к ней и говорит:

– Дома надо сидеть, а не по автобусам шляться. А если ребенок еще и агрессивный, то в психушке лечить его, пока не научится с нормальными людьми в общественном транспорте находиться!

Женщина растерянно улыбается и разводит руками. Думаю: «Какое счастье, что она не понимает по-русски! Какое счастье!». Нет, больше никаких автобусов, никаких самостоятельных вылазок – только с гидом, только в составе организованной группы. Отвезут, привезут, покажут, расскажут, развлекут.

С содроганием отгоняю воспоминания о той поездке. Нужно было закончить на этом нашу экскурсионную программу, так нет – на другой день я забронировала два места в группе с русским гидом, и мы опять поехали по окрестным городам. Воистину дура.

– А куда мы теперь поедем? – интересуется за завтраком мать, намазывая свежий хлеб сливочным маслом. – Опять в Херову?

– Нет, конечно. В другие города: Пераст, Котор, Тиват. За нами заедут после обеда.

– Пераст, – задумчиво повторяет она, затем недобро ухмыляется и выдает: – Пераст – педераст!

Я с трудом контролирую себя, но все-таки мне удается сохранить нейтральное выражение лица. Желваки на месте, глаза не закатываются в глубь глазниц. Еще четыре дня – и свобода. Перетерпеть. Пережить.

Вечером, после нашей вылазки в Херцег-Нови, мать неожиданно предлагает купить вина. Я не люблю выпивать с родителями. Пить они не умеют. Алкоголь их не расслабляет, а озлобляет. Они из тех буйных граждан, которые под действием градусов начинают выяснять отношения, докапываться, расковыривать старые болячки. Пили бы водку – хватались бы за ножи. Вино подталкивает их к ссорам и перетрясанию нафталиновых обид из сундука прошлого.

– Да давай попробуем местное вино, – настаивает она.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я и беру местное шардоне. И в самом деле, когда еще такое выпьешь?

Вечером мы встречаем закат на нашей огромной террасе. Вино разлито по бокалам, на столе местные колбасы, сыры и фрукты. Я наблюдаю, как на другом берегу залива, там, где Тиват, в домах начинают зажигаться огоньки.

– Да, – говорит мать, словно отвечая на вопрос, который ей никто не задавал, – тебе уже тридцать пять лет! Подумать только!

Думаю: «Понеслось!».

– Тридцать пять лет, – продолжает она, – ни семьи, ни детей. У меня в твоем возрасте всё это уже было. И даже два аборта. Сейчас могло быть трое взрослых детей. Старшему за сорок, а еще один был бы моложе тебя на год всего. Я всё думаю, зря, наверное, их сделала. Вдруг те дети меня больше бы любили, уважали, вдруг из них что-то годное вышло бы.

– Это вряд ли, – уверенно отвечаю я, – в условиях нашей семьи выросли бы пьяницы и мутузили тебя каждый день, а пенсию твою пропивали.

– Может, и так, – пожимает она плечами, – две жизни я загубила, одну тебе дала. А ты ей так распорядилась! Пора уже о детях подумать, давно пора.

– Почему? А если я не хочу? – Вино горчит, воздух сгущается, и мне почти нечем дышать. Хочется встать и поскорее уйти в номер, но нельзя, нельзя так легко сдаться и позорно покинуть поле битвы. Мне уже не шестнадцать, я смогу.

– Как это не хочешь? Все рожают, а ты не хочешь! В этом же смысл жизни – плодиться и размножаться! – искренне удивляется мать.

– Как-то странно человеку, сделавшему два аборта, цитировать Библию, не находишь?

– Ха! – Мать произносит это междометие как весомый аргумент и ненадолго замолкает.

Она отпивает вино большим глотком, потом вновь подхватывает падающее знамя разговора, который мы с ней ведем уже не первое десятилетие:

– Ну а в чем тогда, по-твоему, смысл жизни? Ты знаешь? Вот ответь мне. Интересно послушать.

– По-моему, смысл жизни – это быть счастливым.

– Ха! Ну ты даешь. Все вы такие – эгоисты.

Какое-то время мы сидим в тишине, но я знаю, что это лишь затишье перед решающей схваткой.

– Конечно, я понимаю, твоему поколению не повезло. Попали вы в эту мясорубку, в Перестройку проклятую. Все детство у вас исковеркано, поэтому вы такие и выросли: ни в жизни не пристроились, ни свои семьи не создали. Трудно вам все дается. Ты думаешь, ты одна такая особенная? У меня перед глазами полно примеров: девки твоего возраста и без мужа, и без детей. Или замуж вышли, а детей не заводят. Почему? Может, не могут, конечно. Чернобыль все-таки был, а там такие последствия! Разве кто правду скажет? А некоторые могут иметь детей, но не хотят. Путешествуют всё, как ты прямо. Покупают себе тряпки в ГУМах, сумки от Майклов Корсов, то в Испанию летят, то на Мальдивы. А детей кто будет рожать? Что потом после вас останется-то?

– А зачем, чтобы что-то оставалось? Я не фараон, мне пирамида не нужна. И не королева английская, чтобы трон кому-то оставлять. Да и гены у меня не сильно хорошие, чтобы их дальше передавать.

– Гены – да, гены не перешибешь, – соглашается она со мной, – гены тебе достались – не позавидуешь. Но я же не знала, что так получится! Когда мы росли и жили, всё по-другому было! У нас в Союзе всё было просто и понятно. Вот я встретила твоего отца, разве я знала, что он такое чмо? Что он моральный урод и садист? Нет! Откуда? Я встретила его, москвича, с высшим образованием! Партийный! На заводе работал. Все прилично, из хорошей семьи. Все – с институтами за плечами, с партбилетами. Дура! Думала, что мне повезло. Выбилась в люди – и вот что я получила.

Эту историю я слышала много раз, но не перебиваю. Во-первых, это бесполезно. Во-вторых, ей необходимо выговориться. Может, потом станет легче на душе, а может, и нет. Но мне не сложно выслушать в миллионный раз, какое дерьмо мой отец. Все-таки это лучше, чем выслушивать в миллиардный, какое дерьмо я.