Не лишая Директорию полноты партийной поддержки, Центральный Комитет счел нужным в то же самое время стремиться к выпрямлению линии ее поведения. Обещая Директории поддержку, партия не отказалась от своего права критики.

Для судеб Директории в значительной степени решающим являлся уже самый выбор места резиденции: по ту или по ею сторону Уральского хребта? Европейская сторона была ближе к фронту; она вовлекла бы правительство в самое непосредственное соприкосновение с трудами и заботами Народной армии. Здесь было четыре центра: Самара, самый авангардный и самый радикальный по традициям; Екатеринбург, по настроению скорее кадетско-буржуазный; Уфа, неопределенный; и Челябинск, город без окраски, резиденция чехословацкого Национального Совета.

Левые с самого начала требовали избрать в качестве резиденции Самару, что предполагало определенную политику: защиту этого пункта во что бы то ни стало, сбор всех военных сил тыла для наступательной стратегии из этого опорного пункта в сторону Саратовской, Тамбовской, Пензенской губ. с перспективой направления {380} удара по линии Рязань-Москва; это означало - пополнение военных кадров за счет крестьянства средне-волжских губерний, где как раз в это время продразверстка, реквизиции, набор в Красную армию и учреждение "комбедов" подымало широкую волну местных восстаний.

Ни на такую энергичную политику в тылу, ни на героическую попытку наступления на фронте Директория - увы! - не была способна. Форсированная попытка героического наступления на фронте означала бы ставку не на регулярные военные силы, собранные и обученные глубоко в "тылу" военных действий, а на то, что организованные ударные воинские части, прорываясь на территорию противника, должны играть роль снежного кома, неудержимо растущего за счет подымающегося населения находившихся под большевистским гнетом районов.

Эта война с большевиками была бы войной-восстанием, она требовала боевых лозунгов, популярных в народной массе; одним из главных технических средств такой войны была бы пропаганда, взрыв противника изнутри; это означало широчайшую защиту принципов демократии, их противопоставление принципам диктатуры, защиту рабочего от крепостной большевистской милитаризации труда, защиту крестьянства от поборов, от продразверстки, защиту земельной реформы от ее превращения в большевистскую чиновничью "национализацию" с единственным собственником-государством и с крестьянством в качестве не то арендатора, не то приказчика государства на "казенной" земле.

Этот, по мнению нашей группы, единственный путь к победе над большевиками претил элементам, блок которых одержал победу над эсерами на Уфимском Совещании.

Собиравшийся вокруг них старый генералитет царского времени и позднейшего Корниловского окружения ни к какой "войне-восстанию" способен не был. Он представлял себе гражданскую войну по аналогии с войною внешнею: правильно организованный тыл, коммуникации, сплошной фронт. Что гражданская война на три четверти решается постановкой политической пропаганды и в своих собственных рядах (поднятие энтузиазма и веры в свое социально-политическое знамя) и в рядах противника (подрыв веры в справедливость дела, за которое борется армия противника, популяризация {381} в населении освободительной миссии наступающей на его территорию военной силы), было для него китайской грамотой. Старый генералитет никак не мог отрешиться от старой, в условиях гражданской войны более чем нелепой догмы "армии вне политики", которая означала: политику делает командный состав, солдаты воспитаны в дисциплине старого типа "не рассуждать, а повиноваться".

Война-восстание, начатое в Самаре, в фабрично-заводском Ижевско-Воткинском районе, на землях свободолюбивого староверческого уральского войска и заволжского крестьянства, была использована сибирским генералитетом в качестве завесы, за которой они, не торопясь, создавали путем рекрутских наборов новую вышколенную армию старого образца. Единственная смелая наступательная попытка полк. Махина в сторону Саратовской губ., исконного центра аграрных движений, была обессилена тем, что назначенные для его усиления воинские части были самовольно захвачены В. И. Лебедевым и Степановым для улыбавшейся им скороспело задуманной военной авантюры.

Эти люди, правда, выгодно отличались от старого генералитета большим пониманием природы гражданской войны, законным пренебрежением к догмам правильного фронта, наступательным прорывом; но притянутые магнитом золотого запаса, эвакуированного большевиками в Казань, и подбодренные случайным перевесом в речных судах, они сочли кружной путь по изгибам Волги - через Симбирск, Казань и Нижний Новгород - тем путем, который скорее всего приведет их к Москве. Их движению суждено было захлебнуться в относительно спокойных губерниях Верхнего Поволжья, а овладение ими в Казани золотым запасом и его переброска на восток, где к нему с вожделением устремились завистливые взоры всех ненавидевших "учредиловку" элементов, поглотили всё внимание людей и создали иллюзию удара по самому чувствительному месту большевистской власти.

Директория была для "учредиловцев" - последней попыткой спасти дело демократии уступками его врагам справа. Они надеялись, что Директория овладеет всеми ресурсами освобожденных территорий и двинет их в новом порыве под освободительными демократическими лозунгами. Их враги, {382} наоборот, видели в Директории средство ликвидировать "учредиловскую" эпоху безболезненно, без вооруженного столкновения; Директория была для них полустанком на пути к военной диктатуре.

Мне не везло: я смог перебраться на освобожденную от большевиков территорию лишь к "шапочному разбору" и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии. Я видел представителей рабочих Ижевских и Боткинских заводов; они рассказывали мне, как собственными силами свергли большевистских комиссаров, разоружили красногвардейцев и восстановили свое собственное свободное народное самоуправление. Я слышал из их уст скорбную повесть о долгой многомесячной героической самозащите, когда, при всяком осложнении на фронте, в Ижевске и Воткинске били в набат и рабочие бросали свои станки, бежали домой за винтовками и поголовно двигались на фронт, чтобы, отразив большевиков, опять вернуться к работе.

Я видел на Вольско-Хвалынском фронте крестьян-добровольцев Самарской и Саратовской губернии, которые начали борьбу с большевиками чуть не голыми руками; это была горсть людей, которые, под командой с.-ра полковника Махина начали борьбу с одной жалкой пушкой, с разнокалиберными винтовками, почти без патронов; но я уже застал их довольно сносно экипированными и вооруженными из захваченных большевистских обозов, не боящимся атаковать вчетверо сильнейшего неприятеля и гордыми своей военной добычей - двадцатью семью орудиями, отнятыми у большевиков и обращенными против них же.

Я был свидетелем злосчастного финала борьбы - когда этих, дравшихся, как львы, бывших фронтовиков, восторжествовавшие реакционеры перебросили, безопасности ради, из родных мест, в которых они каждую пядь земли готовы были орошать своею кровью, - в чуждые, дикие пустыни Средней Азии, где палящий зной и бездушность Дутовского казачьего режима медленно, но верно иссушили их усталые сердца. Я видел забитых башкир Уфимских и Оренбургских степей, увидевших зарю новой жизни с воскресением власти Учредительного Собрания, немедленно даровавшей им широчайшую автономию, почувствовавших себя людьми, воскресших и безропотно готовых умирать массами, не попятившись ни на шаг, на фронте под напором гораздо более сильного и вооружением и {383} численностью противника.

И я видел тех же башкир в конце, оставшихся без патронов, без пулеметов, вооруженных наполовину берданками, угрожаемых с фронта Красной армией, а с тыла - карательными отрядами Колчака и Дутова, которые, само собой разумеется, "инородцам" не доверяли, собирались арестовать их местное правительство, разоружить непокорных, а остальных обратить в "пушечное мясо" на службе военной диктатуры... Я видел этих башкир, вынужденных просить у большевиков мира, идти на союз с ними и принять "условия примирения", продиктованные победителями...