Он был одним из основателей заграничного Союза русских социалистов-революционеров, которому удалось связаться с другим, существовавшим в России (с центром в Москве) Союзом социалистов-революционеров, и принять на себя роль заграничного представителя последнего.

Надо не забывать, - иначе впадешь во множество ошибок, - что в то время единой П.С.Р. в России еще не было. Самое имя "эс-эры", как специфическое обозначение нашего течения в русском социализме, явилось почти случайно. Исторически одинаково социалистами-революционерами называли себя и землевольцы, и народовольцы, и чернопередельцы; даже стоявшие на грани между либерализмом и социализмом "народоправцы" не покидали освященной всей прошлой историей имя Социально-революционной партии Народного Права.

И Плеханов еще в середине 90-х годов говорил о социал-демократическом секторе в общей семье русских социалистов-революционеров. Житловский, и главный друг его по заграничному "Союзу", Хонон (Шарль) Раппопорт, наивно думали, будто наименование "социалисты-революционеры" есть их личное изобретение, на которое они как бы взяли от истории патент. И каждый раз, когда до них доходили вести о существовании в разных местах России, "социалистов-революционеров", они преисполнялись гордым сознанием, будто всё, не ушедшее в марксизм русское движение, идет указанными ими путями и духовно формируется их социально-политическим "кредо".

И они действительно уверовали, будто их заграничные успешные выступления, вместе с двумя-тремя печатными брошюрами их Союза, стали для будущего водоразделом: одна половина движения создана их проповедью, как другая проповедью Плеханова, Аксельрода и Веры Засулич. В политической жизни Житловского и Раппопорта, как мы дальше увидим, аберрация эта сыграла поистине роковую {111} роль. Она заставила их выступить с притязаниями, далеко несоответствующими ни их личным ресурсам, ни тому, что удалось им дать русскому движению. Для их самочувствия почти ударом был приезд в 1901 году из России

Г. Гершуни, принесшего с собою весть о сплочении там эсэровских сил в объединенную П.С.Р., для которой зарубежный Союз Житловского и Раппопорта не значил почти ровно ничего.

Из Парижа пришло письмо: "Семен Акимович едет лично с Вами познакомиться и обо всем переговорить. Заверяет: ни одно дело не было ему до такой степени по сердцу, как ваше. У него зреет план, на кого в эмиграции можно и нужно Вам опереться; а эмиграцию знает он, как никто. Но настойчиво советует: до свиданья с ним от всяких решений, которые могли бы вас связать, воздержитесь!".

Так спешили меня обрадовать друзья, посвященные мною в представившиеся мне трудности.

Пока заграницею мне не везло. Где найти элементы, способные засесть прежде всего за работу самого создания народной литературы, потом - выпуска ее в свет в количестве, хоть сколько-нибудь соответствующем потребности в ней огромной крестьянской массы?

Где найти умеющих говорить с мужиками на понятном для них языке - однако, без грубой подделки под их говор и без разжевывания пищи духовной, словно для беззубых детей, от которого на версту несет фальшью и скукой? Где найти сочувствующих для сбора достаточных средств на оплату расходов по печатанию, по транспорту, по сношениям с Россией, по организации всего дела? В Швейцарии на авансцене политической жизни эмиграции я видел лишь социал-демократов. В ее рядах моим делом сначала заинтересовались было некоторые молодые "рабочедельцы", но их сковывала боязнь, как бы ветераны Группы Освобождения Труда, с Г. В. Плехановым во главе, не обрушились на них за возврат к "ереси народничества". Из самих же этих ветеранов мне оказал многообещающий прием П. Б. Аксельрод; но и он после моей встречи с Плехановым {112} отдалился от меня. Сочувственный отклик я нашел только у X. О. Житловского в его Союзе русских социал-революционеров заграницей. Но дела в Союзе шли через пень колоду: очередной номер издаваемого им журнальчика "Русский Рабочий" (там должен был появиться мой "устав", а кстати и общая оценка грядущего выхода крестьянства на авансцену политической жизни) никак не мог выйти в свет; по поводу же отданной Союзу рукописи моей об основных проблемах нашей тактики в городе и деревне - в редакционной коллегии Союза возникли бесконечные прения. Мое разочарование росло: казалось, я попал не туда, куда надо.

В этот момент пришли мне на помощь друзья; на выручку и был ими выписан неведомый мне дотоле "Семен Акимович".

Приезжий был хорошего роста, широкий в кости, с мускулистыми руками чернорабочего. Крупные черты лица, большой типично-еврейский, с горбинкою нос, глубоко посаженные горячие глаза. Но щеки впалые и от сильной сутуловатости впалой казалась и грудь. Этому лицу чего-то недоставало - и вдруг меня озарило: если бы к нему придать окладистую седую бороду - какой бы вышел из него величественный раввин?!

Оригинальна была вся фигура, оригинальна и личная судьба Семена Акимовича. Еще подростком, на пороге семидесятых годов, попал он в водоворот еврейского "просветительства", властно захвативший целое поколение. Оно характеризовалось прежде всего внутренним отталкиванием от всех традиций, от всего старого бытового уклада еврейской жизни. Это было нечто вроде запоздавшего на еврейской улице вольтерианства, с примесью местно-русского нигилизма.

Семен Акимович пробовал учительствовать. Среда, в которой он искал учеников, была типичною мещанскою средой местечкового еврейства. Но первым препятствием, на которое он натолкнулся, было инстинктивное отталкивание этой среды от еврея, одетого в кургузый пиджак, бритого и не слишком строго придерживающегося обрядового благочестия. Неудивительно, что долго он не выдержал. Но тут его выручило новое поветрие: движение "в народ". Его ожидания и надежды перенеслись с еврейской улицы на широкие просторы {113} общерусской жизни. Серые будни местечкового мещанского быта он сменил на таинственную полутьму угольной шахты. Этим последним штрихом его юношеской биографии, признаюсь, он меня изумил.

Как? Он превратился в шахтера? Ведь "народ" - это, по понятиям тех лет, прежде всего - деревня. "Народ" сидит на земле. Откуда же у него взялась такая неожиданная мысль - непременно зарыться под землю? Ответ был простой и по-своему убедительный.

Политическому сыску в конце 70-х и в начале 80-х годов все обычные походы пропагандистов в деревню уже успели намозолить глаза; искать революционеров под личиною и учителей, и фельдшеров, волостных писарей и офеней стало привычным делом. Надо было придумать какие-нибудь новые пути! Так он открыл Америку: уйти под землю.

За всё время шахтерства ничей глаз за ним не следил. В сумрачной массе шахтеров он совершенно затерялся. Самый характер труда устранял мысль о какой-то фальши, маске, искусственном переодевании.

Среди шахтеров он был принят, как свой; даже имя свое потерял. Шахтеры привыкли, что в их среду спускается всякий, у кого не оказалось "хода в жизни". В сущности, тут происходила всеобщая нивеллировка на наинизшем уровне, - ибо ниже шахтера стояли в обывательском сознании лишь крючник, босяк и бродяга. Среда нивеллировала всё, вплоть до имен. Остапы и Османы превращались одинаково в Осипов, Ибрагимы в Абрамов. Тут-то Соломон Раппопорт превратился в Семена Акимовича. Это новое имя он хранил, как трогательное воспоминание о своем шахтерском периоде. Ибо шахтеров он успел полюбить: от них веяло чем-то цельным и надежным. "Для нас, революционеров, - говорил он, - этот подземный мир - суровая, но полезная школа. Разве знает, разве может знать революционер, что его ждет впереди? А может быть, каторга в сибирских рудниках? Революционер должен сам себя испытать, испробовать - что способен он выдержать и вытерпеть. И я дорожу шахтерской полосой своей жизни: то был своего рода экзамен на аттестат революционной зрелости".

{114} За двумя этими периодами - учительским и шахтерским - у Семена Акимовича последовал третий: писательский.

Писателем его сделал случай, и открыл в нем писателя другой народник и эсер, вышедший, как и он, из еврейской среды: Григорий Ильич Шрейдер, после революции 1917 года выдвинутый нашею партией на почетный пост Петербургского городского головы. В те времена он был главным редактором большой провинциальной газеты "Юг" (в Екатеринославе).