Конечно дети… (Дэн чуть было не подумал: «проклятые дети»). Эти милые дети. Детей он любил, и детей было жалко. Он как-то сразу про них не подумал. Теперь у него был сын, которого ему оставила одна совсем неприметная особа, с которой он сошелся на короткое время. И вот теперь Дэн мог наблюдать за развитием своего сына, понимая, что является для него тем же, чем был некогда его отец для него самого. Какая-то обреченность на то, что бы повторять все отношения, в которых любовь, ненависть и страх перемешаны так сложно и глубоко. Дэн видел, как одновременно сын его любит и испытывает к нему отвращение, то самое отвращение, которое и составляло главный нерв раздора с его собственным отцом. Это проклятый «могильный холод» навсегда испортил все возможные добрые отношения между отцами и детьми.
Дети поэтому не могли быть тем, ради чего стоит жить. Без всякого малодушия и цинизма. У них своя жизнь и судьба, им может больше повезти со смыслом и счастьем. Дети твои лишь на краткий миг. Все остальное время они другие люди, и ты не имеешь никакого права всю жизнь их контролировать, навязывая им свою волю, портя, тем самым, их собственную жизнь. Если хочешь, чтобы дети тебя не проклинали, отпусти их поскорей в их собственный путь, не держи возле себя. Конечно, иные живут ради детей, теша себя иллюзией нужности. Это от недостатка, а не от избытка. Если надо помочь, помогай, но жить ради детей нельзя, неправильно, это какая-то патология, в основе которой собственная беспомощность.
От этих мыслей становилось еще грустней. Вроде бы все правильно логически, но какая-то пустота неприятно проникает в душу. И все-таки как же было больно осознавать, что жизнь, увы, кончается! Но Дэн не сдавался, он хотел надеяться на то, что впереди его ждет нечто, чье наступление оправдает все бесцельно прожитые годы, все томление и, в общем, жизненное невезенье, которым было окрашено его существование, да и существование большинства его соотечественников, как в прошлом, так и в будущем. А соотечественники тем временем проявляли чудеса безропотного смирения, соглашаясь на фальшивую жизнь, ставшую теперь нормой. Нормой стал и абсурд, в котором погибали последние остатки человечности. Ложь и абсурд правили бал, захлестнув мир волной мелких и незначительных событий, в которых постоянно мельтешили политики, проповедники, миротворцы, террористы, гомосексуалисты, трансгуманисты, фундаменталисты, боевики, ополченцы, обновленцы, анархисты, коммунисты, журналисты, атеисты, артисты, христиане, мусульмане, киевляне, россияне… каждой твари по паре. Все это было просто невыносимо; бесконечный поток бессмысленных и пошлых событий, создававший ощущение чего-то значительного, тут же исчезал, не затронув ничего на самом деле существенного.
Впрочем, общественные вопросы мало волновали Дэна; как и прежде он был озабочен собственным положением, которое со временем никак не улучшалось.
Наверное, все эти мысли блажь, эгоизм и, заболей он сейчас смертельной болезнью или попади на войну или в концлагерь, он бы так не думал. Один раз он был в Освенциме, проведя там несколько часов. В эти загробные часы его сознание надломилось, стало понятно, что всегда есть те, кому хуже, есть непереносимые страдания, в свете которых его собственное положение было не таким уж безысходным. Но все эти ситуации тоже искусственны; люди воюют, уничтожают и мучают других, что бы скрыться от собственной пустоты. То же самое делает и природа, насылая смертельные недуги на тех, кого она не может одарить никаким смыслом. В своих самых зверских проявлениях человек копирует действия безразличной природы. И это было ужасно.
Но Дэн и не знал, честно говоря, что лучше, что хуже. Он боялся каким-то последним ветхозаветным страхом, что скупая судьба не одарит его ничем необыкновенным. А просто жить, «радуясь жизни», ему было противно и не хотелось. Умирать тоже не хотелось. Но не столько страшила его смерть, сколько мгновенное утекание жизни в незаметную темную расщелину, где-то притаившуюся на только что покрашенном идеально белом потолке. «Да это же больничная палата! Морг! Могильная камера, предназначенная для вечного сумеречного существования».
Дэн в отчаянии закрыл глаза, подумав о том, что он, в сущности, еще ничего не сделал. А мог ли? Мог ли он сделать то, что хотел, если толком и не знал, что хотел? «Тварь не знает, что хочет…» – промчался в сознании обрывок фразы, когда-то прочитанной или услышанной. А мы ведь действительно не знаем, чего мы по-настоящему хотим. Всегда хотим многое, даже если и думаем, что хотим главное. А жизнь уже ушла, умчалась, соблазнив на миг невероятной надеждой, оказавшейся горьким и жестоким обманом.
Что он мог сделать в жизни, чтобы о нем помнили? А в этом ли суть жизни? Дэн сомневался, чувствуя, что здесь тоже кроется подвох, разгадать который он был не в силах. Эти мысли были настолько сильными, что доставляли физическую боль. Существовать становилось больно. Больше всего не хотелось врать себе, врать, что все нормально, что это лишь «мрачное настроение», иногда приходящее и также бесследно уходящее; только не стоит на нем «зацикливаться». Особенно Дэн ненавидел это слово, которое часто употребляли люди, подчеркивая, как бы ненормальность размышления на серьезные темы. Понятно, какая чудовищная пустота стояла за ними. Дэну стало страшно, он почувствовал, что все они ему совершенно чуждые люди, что они живут совершенно неведомыми для него ценностями, что он им не понятен, они никогда не примут его сомнений и вопросов, и он всегда будет изгоем в их глазах. Ни на кого нельзя опереться, никто не поймет и не поддержит.
Иногда он отправлялся в долгие прогулки один. В бесцельной ходьбе, которая могла длиться часами, он пытался поймать какую-нибудь свежую мысль или новое ощущение. Проходя по неизвестным районам, встречая на пути сотни незнакомых лиц, он надеялся на неожиданность, которая могла притаиться в совершенно непредсказуемом месте. В таких странствиях Дэн острее чувствовал свое одиночество, и это, как ни странно, давало некоторое утешение и облегчение. Но на очень короткое время. В тайне он надеялся уйти и не вернуться. Уйти в беспросветную даль, где о нем точно никто и никогда не вспомнит. Ему странно было видеть беспечные парочки, озабоченные лишь своим эротическим эгоизмом, одиноких прохожих, погруженных в такой же внутренний эгоизм существования. И даже дети и подростки вызывали в нем подозрение и сожаление. Но он не мог никому ничего предложить, никому помочь. Да никто и не нуждался в его помощи.
Дэн понимал, что люди его возраста и положения давно смирились со своей участью, решив прожить вторую часть жизни, как можно меньше досаждая себя всякими неприятностями. Жить без риска и неожиданностей, жить в накатанной колее, которая вела твердо и уверенно к неизбежному и торжественному концу. Юбилеи, поздравления, некрологи, соболезнования, вечная память… От всего этого становилось тошно, противно и омерзительно. Хотелось совершить что-то дьявольское, лишь бы тронуть это подлое благодушие, в котором живет бесконечно послушное большинство. Они думают, что все делают правильно, что жизнь их значима, что они знают какую-то истину, сообразно которой живут и верно ей следуют. Им даже на миг не придет сомнение, что они могут заблуждаться. Они в страшном сне не примут мысли о том, что возможно наше существование – ошибка!
Он понял, что никогда не встроится в жизнь, ни в какой ее порядок. Надо лишь выжить, нет – вынести жизнь, перенести ее через болото сомнений и скитаний. Буквально пережить, чтоб потом забыться. Забыться? Как? Куда же деть прожитое, которое станет в таком случае вечно непрожитым? Но иного пути нет, просто нет. Он понимал, что нужно вынести это бессмысленное существование, так и не найдя в нем никакого смысла. Творчество тоже ничего не даст, это обман, возможно более коварный, создающий иллюзию смысла. Все тщетно, творчество не более значимо, чем мытье полов на вокзале. Надо просто вынести жизнь, просто вынести, как выносят какую-нибудь сильную, но кратковременную боль, веря, что наступит облегчение, которое компенсирует все страдания. Неужели так все? Как-то в это не верилось, когда он разглядывал всегда спешащих куда-то деловых людей, явно имевших четкий план и цель своего существования. Ничего этого Дэн не имел. И главное – не хотел иметь.
