— Хорошо-хорошо, — сжалился над завучем Гус. — Пусть занимается.

Она ушла вслед за Тимохисом. Николай Янович вспомнил о смуглой девочке, к которой относился особенно — она была особенно способной его ученицей. Учитель увидел, что девочка, уткнувшись в свои ноты, перелистывала их задом наперед. И сразу догадался: «Прикидывает, сможет ли сыграть своего Брамса от конца к началу…» И еще он подумал не без ехидства: «Ну вот, поздравляю вас, госпожа завуч, в школе начинается эпидемия игры на фортепиано шиворот-навыворот…»

Все это было в октябре. За полгода никаких внешних перемен в жизни школы или самого Гуса не произошло. И эпидемии имени Тимохиса не случилось. Ученики Николая Яновича даже попарно редко встречались в фортепианном классе, а все вместе собирались только на занятиях по сольфеджио или на хоре. Почти никто не узнал об «уникальных способностях» Тимохиса из Губахи и не пытался повторить его аттракцион, проделанный с Чайковским. Смуглая пятиклассница, может, и попробовала провернуть тот же фокус с Брамсом, но попытка была, видимо, неудачной и вообще осталась тайной… Девочка она была гордая. Она была… учитель знал, но вечно забывал неуклюжее немецко-латинистое слово^[11], недавно стремительно вошедшее в разговорный язык — перси… еще чего-то и еще как-то…нистка. Николай Янович освоить слова не смог, точнее, не захотел смочь, но с некоторым изумлением наблюдал по телевизору, как какой-нибудь хозяин заводов, шахт, пароходов или министр культуры с гордостью, но, главное, без запинки называли себя этим перфе… фици… еще чего-то… Чудесная, талантливая и кудрявая девочка была как раз из этих несчастных «перфе…»

ПЛЮСКВАМПЕРФЕКТ! — вот что внезапно выпало из древних отложений в гусовских мозгах. Так называлось какое-то сложное немецкое время, то ли прошлое в будущем, то ли наоборот, будущее в прошлом… Он когда-то учил немецкий и выучил — на четверку в аттестате зрелости. «Вот!.. этих, жаждущих тотального совершенства, можно звать попросту плюсквамперфекционистами! Чего легче!» — сердито подумал Николай Янович.

Еще он подумал про Тимохиса.

Он про него вспоминал часто. Мальчик особенно-то не блистал, разве что очень быстро выучивал этюды Черни и прочие пьесы для второго класса. Вначале, то есть в октябре еще, для завуча и некоторых учителей выяснилось, что Тимохис был, как говорится, «неразвитый и запущенный». Гус такого рода выражений терпеть не мог, его самого однажды так аттестовали, вот тогда из его туманных глаз, возможно, и вылетело несколько молний в обидчика… Гус вспомнил: это была его теща. Она так шутила. Что-то по поводу его незнания правил поведения за столом. А он и не собирался их знать!.. Но ничего-то он теще не ответил, потому что очень, очень любил ее дочь…

С Тимохисом был случай особый. Как-то прослушав в его исполнении детский чудесный этюдик Шопена, Гус посмотрел на мальчика с тоской и спросил:

— Скажи, ты и Шопена можешь сыграть задом наперед?..

Тимохис кивнул.

— А зачем?.. — как бы удивился учитель.

Ученик молчал.

— Ты думаешь, все можно задом наперед? Все-все?..

Тимохис отвернулся. Николай Янович вздохнул. Но не сдался.

— Ну, ладно. Понимаешь, музыка как стихи. И то и другое — написано людьми и для людей. Все мы живем от начала к концу. И только так, в этом всеобщем направлении мы можем слышать, понимать и музыку, и поэзию, и друг друга… Порядок слов и порядок нот — это очень важно… Давай проверим. Ты какие-нибудь стихи знаешь? Хотя бы Лермонтова?.. Или другого автора, но чтоб стихотворение, настоящее… Прочти мне.

Тимохис как-то напрягся, потом вроде бы глубоко задумался, глядя, как всегда, в окно. И все-таки повернулся к учителю, мельком глянув ему в глаза, ускользая, отворачиваясь.

— Знаю. Про город Губаху.

Ответил и сразу прочел:

Город Губаха не Синяя птица,

В небо ему не взлететь!..

К парку Гагарина сердце приварено,

Здесь нам жить и петь.

Он снова вскользь посмотрел на Гуса и неожиданно, впервые попытался что-то объяснить:

— Дядя Толя написал, напечатали в газете «Шахтер Губахи».

— Это единственное?.. Или он еще чего-то пишет?.. — осторожно спросил Николай Янович.

— Писал… — быстро ответил Тимохис. — Про парус… белеет парус одинокий в тумане моря голубом… Он мне много читал, но я… не запомнил. Только про город Губаху. Напечатали в черной рамке… с портретами всех, кто из Северной не поднялся. Я вырезал. В мае будет год.

От мальчика вдруг холодом пахнуло… И учитель не стал расспрашивать дальше.

В нотном отношении Тимохис оказался безграмотным вполне… Непонятно даже, учился ли он хотя бы в подготовительном классе. Зато он был настоящий «слухач». С этим явлением Гус был знаком и не удивился. В Марьиной Роще, где он родился и где они с мамой долго жили после войны, был один такой слухач, контуженый фронтовик. Услышит Первый концерт Чайковского по радио, и пожалуйста, наяривает, сидя под липой на лавочке, — играет со страстью на трофейном баяне. А где что не удалось запомнить — бурно импровизирует… Но задом наперед тот слухач не играл никогда. И так неплохо зарабатывал и был всегда под мухой. Дядька действительно любил музыку…

А что с Тимохисом? Учитель видел и слышал — этот мальчик еще ни разу не полюбил ни одну из пьес, которые так споро и точно разучивал. Грамоту нотную он, конечно, почти сразу освоил, буквально за неделю, чем обнадежил и утешил завуча, и по сольфеджио пошел лучше многих. А вот в хоре не пел, только вид делал, по принципу «открывает рыба рот, а не слышно, что поет»… Завуч предупредила преподавателей, что у мальчика была психологическая травма, что-то в его Губахе, на шахте Северной… Так что хоровичка к Тимохису с пением не вязалась.

И Николай Янович с «любовью к музыке» к мальчику не вязался. Но ждал. Зачем-то же были даны Тимохису такие руки, такой слух и такая музыкальная память. Что же до любви… Ну, бывает, что бодливой корове бог рог не дает. А бывает, что рога-то есть, а корова не бодливая… Так учитель думал поначалу, пока не услышал стихотворение про город Губаху, который не Синяя птица… Сейчас, апрельским серым днем идя на работу, он пытался припомнить, когда же из уст Тимохиса прозвучало про парк Гагарина?.. И неожиданно догадался, что сердце было приварено к парку не только у дяди Толи, но и у маленького Тимохиса… Гус хлопнул себя по лбу: перед экзаменами за первое полугодие! Вот, все-таки вспомнил — когда… И привычная мысль промелькнула: быстро время бежит… Даже и не мысль, просто вздох вырвался.

Ударил колокол.

И совсем не громко, просто гулко. Гус остановился. Увидел: слева желтеет большая церковь, в ней когда-то венчался Пушкин… Огромный негромкий звук осязаемо отдался во всем старом теле учителя, особенно в ноющем колене, но и в сердце, и в голове. Звук совсем замер, когда снова ударил колокол. «Страстная пятница?» — сам у себя спросил Гус и не смог ответить.

Он знал, что его, с молчаливого согласия партийной матери, крестила няня. Няня и рассказала, когда Николенька уже вырос. В шестидесятые на книжном развале купил Евангелие, иногда его перечитывал. Изумительно короткая и притом огромная книга… А в церкви Гус и не бывал почти.

Колокол ударил в третий раз. В Средние века считалось, что колокольный звон препятствует распространению эпидемий чумы и холеры… — вспомнил Николай Янович. И тут же сказал вслух:

— Верю!

Он посмотрел на часы. И с удивлением обнаружил, что до начала занятий оставалось полчаса, а школа-то оказалась совсем уж рукой подать, можно было совершенно не спешить.

Да ведь он же и так не спешил…

«Как же это?!. — вдруг взволновался Гус. — Совсем я умом еду…»

На светофоре замигал зеленый человечек, но Николай Янович через улицу не пошел, остался стоять. «Что же это? — с глубоким недоумением снова спросил себя он. — Как же случилось, что образовалось „лишнее время“? Когда?..»