И нет у меня никакого сомнения: может, сейчас это психушка, но был этот дом когда-то — областной лагерной больницей. Гордостью Усольлага. И все тот же «сумрачный гений» намалевал на фронтоне вот эту вазу с этим синюшным удавом…
Наша, мамина и моя, больничка… Которую мама никогда в глаза не видала, только знала: есть она за тремя заборами, в мужской зоне. Заборы сгнили, а больничка стоит. Как и стояла, совсем близко от родильного отделения зоны женской, от барака, в котором, согласно Катиному «Акту», в 4.30 утра я появилась на свет. Если очень громко из детской зоны крикнуть — главврач за заборами мог услыхать… А мама ведь так и кричала однажды, очень, очень громко… И главврач — услыхал. И я — живу.
…Занудный, монотонный звук возникает, как будто в ухе звенит, но все пространство вокруг им заполнено. Здесь все время так гудело-зудело, я не замечала… Комары. Тучи комаров летают и едят меня поедом. Странно, о комарах мама не вспоминала. Может, их и не было здесь, когда бор сосновый стоял… Или все пять лет не до комаров ей было… как и мне сейчас. Вот и дождик мелкий-премелкий сеять стал. Комары его не испугались… и я тоже. Оглядываюсь кругом. Анатолий расчехлил свой фотоаппарат и снимает психушку. В окнах пациенты, как бледные тени, начали возникать, пугливые старушки и навеки усталые юноши, толстые, но бледные тетки… живут своей жизнью. Мы для них — тени забытых предков. Один длинный дядька смотрел, смотрел равнодушно на Толю, заулыбался вдруг, ожил, да и показал ему не спеша средний палец. День прошел не зря…
Я никак не думала, что перекошенная парадная дверь способна открываться. Но она заскрежетала и открылась. В ослепительно-белом, отглаженном халатике появилась солидная и цветущая женщина. «Сейчас погонят», — шепнул Анатолий. И точно, очень уверенным, звонким голосом она объявила, что сэлфи снимать здесь нельзя, и ходить здесь нельзя, и особенно нельзя искать контактов с больными. Я подошла к ней поближе, поздоровалась, пообещала не искать контактов и даже уйти. И сказала, что после войны был возле этой больницы женский лагерь, в котором я родилась. Спросила, нет ли поблизости остатков лагеря — бараков или заборов?.. Женщина ответила, что работает в этом здании с середины восьмидесятых, при ней тут всегда было, что сейчас есть, а до того, рассказывали, была многопрофильная клиника. Бараки? — да, были. «Вон там, на пустыре, — махнула она в сторону густых зарослей. — В ближнем было когда-то родильное отделение». Анатолий переспросил про пустырь. Она пояснила: «Ну да, сейчас лесом все заросло, а когда я приехала, был пустырь с бараками, ветхими. Сейчас вряд ли что найдется». Мы с Анатолием переглянулись и потянулись под дождиком к пустырю, который успел стать зеленкой…
Кое-что в этом лесу нашлось. Мамин голос всплывал редко, но вовремя:
…Бараков было двенадцать, все одинаковые, пять метров на десять, жилых девять. Возле КПП царство Кати-акушерки — медпункт и родильное отделение; потом столовая, дальше жилые бараки, последний — за отдельным заборчиком — детская зона… В каждом бараке жило по сорок женщин…
Вижу пробитые корнями деревьев и кустов разрушенные фундаменты. Измерила шагами. Да, примерно так и есть, пять на десять метров. Толя нашел еще останки бараков. Вот эта полусгнившая кладка, мокрая щебенка — родильное отделение. Его фундамент лучше других сохранился, сижу на нем, ковыряю камешки из бетона, а они так легко в песок рассыпаются. Один, покрепче, в карман положила… ему, случайному, еще будет время пожить в ардовской коробке, я положу его в мой лагерный носок…
Ну, вот. Это моя зона, я отсюда. И все. Искать больше нечего.
Но и уходить не хотелось. Хотелось пожить. Случайно в зарослях отыскался кусок забора, метров в двадцать. Нет, конечно, не дощатый, не трехметровый с колючей проволокой поверху. Но этот, из бетонных плит, ничего не огораживающий, наверняка стоит на старом фундаменте. Он словно вырос из корней того, лагерного, чьи доски сгнили.
В зарослях валяется немало разбитых плит, они из другой, не маминой эпохи, а скорее из юности врачихи — вон она, в белой шапочке, до сих пор наблюдает за нами из окна второго этажа больнички…
Откуда эти плиты, эти бетонные заготовки светлого будущего? Из эпохи застоя развитого социализма? Или из эпохи горбачевской перестройки? Видимо, на пустыре, оставшемся от лагерного подразделения п/я 33, собирались что-то значительное построить. Начали, разумеется, как всегда, с забора. На нем и выдохлись…
Как же давно я живу, сколько эпох у меня позади! И ни одна эпоха не додумалась запретить в России заборы. Ах, если бы из всех заборов понаделали бы крыши! Вот это была бы, по нашему климату, очень полезная перестройка… Не моя мысль, кто-то умный давно сказал, но мало кто расслышал…
Из космических пространств зона 33 — величина исчезающе малая. Однако даже часть бесконечности — бесконечность. Сказал тоже кто-то умный.
Думаю, мы с Толей отыскали место не просто совсем небольшое, а страшно тесное узилище. Тесное для всего, что мама о нем годами рассказывала. Толя, изучивший официальную статистику, сказал, что в 1952 году в л/п п/я 33 обитало 408 заключенных, на каждого из них приходилось жилой площади 1,6 квадратного метра… В могилках просторней.
Но для всех насельниц — инвалидов, молодых матерей и беременных женщин — зона была общей, до каждой щепочки обжитой планетой. Старухи и инвалиды, когда кончался срок, слезно просили начальников не выгонять их на волю хотя бы до весны.
А у мамы перед освобождением? Тоже сжималось сердце. В лагерном заборе дырок не было вовсе, запечатанные письма с воли были запрещены, только открытки приходили. Невозможно было понять по этим открыткам — как там, на воле…
Но у мамы там была я. Когда маме оставалось сидеть полтора года, меня, трехлетнюю, забрали в детский дом. Вот тогда, хотя лагерь — все же не тюрьма — там тесно в ширину и в глубину, но над головой бездонное небо… маме стало под этим небом невыносимо. Если бы не театр, единственное в зоне живое дело? Если б не редкие выезды на грузовике «на гастроли» в ДК? Что б с нею сталось?.. Не случайно лагерная больница превратилась в дом скорби. Такое уж здесь безумное место…
Когда мы с Анатолием уходили из зоны, дождик кончился, солнце брызнуло. И легко, рядом, туда же, куда и мы, шла мама.
Шла пешком со своей планеты, как инопланетянка, по просеке, со взгорья, сквозь сосновый лес, которые с тех пор куда-то подевались… Студеным, январским утром 1953 года — в открытый космос. Она дошла с нами до Дома культуры, и дальше, дальше пошла, к далекому центру города Соликамска, мимо заборов и заборов, к промерзшим соборам без куполов, чтобы двигаться еще дальше — на вокзал, и дальше — паровозом с зелеными вагонами, в далекий родной город. Ко мне, пятилетней. По дороге она спрашивала у редких встречных, как пройти к загсу, чтоб предъявить справку о своем освобождении и клетчатую бумажку о моем рождении. Встречные разглядывали ее фанерный чемодан и понимали, откуда она, они отвечали ей, как пройти, она улыбалась… и они смотрели на нее так примерно, как мы с Толей на улыбающегося дядьку в окне психушки… Многое они про нее понимали, а многое — нет, не могли понять. Она шла дальше и думала какие-то привычные, лагерные еще, мысли… а Вселенная между тем, расширялась.
Мой друг Анатолий прислал мне фотографии. На них все есть: Соликамск с древними соборами и новыми заборами, психушка с ядовитым удавом на фронтоне, зеленка, скрывающая лагерный истлевший мусор… Есть и моя фотография у бетонного забора, который ничего не огораживает, просто стоит как памятник всем русским заборам на фундаменте дощатого, лагерного.
И вот что я разглядела, чего и фотограф Толя не заметил. Рядом со мной в бетонной плите — ДЫРКА! Порядочная, с детский кулак.
