Я ему отвечаю, что по путевке и не знала. Он кивает, кивает, и приводит меня в ресторан или в клуб. Это здание черного дерева, сидят все на полу на коленках. Едят что-то палочками и слушают музыку. А музыка из пианино, а оно то самое, раздетое, что на чердаке, играет на нем мой ди-джей, по черным клавишам ударяет, получается китайская музыка. Мы с ним увидели друг друга, он разволновался, по черным клавишам не попадает, сбиваться стал. А тут еще как тряхнет, все закачалось. И снова тряхнуло. Страшно! Все покатились, и я тоже, лечу куда-то, а сама думаю: «Господин Ли прав оказался!»
И уже пожар занимается, дышать не могу. И валится что-то на меня. А я думаю — где же тот, что на пианино китайскую музыку тренькает… где же он?!.
И тут же вижу — вот он. Надо мной склонился.
Это я проснулась.
А мой любимый, стало быть, вернулся. Смотрит на меня во все глаза и говорит:
— Я твои туфли принес, они у ворот так и простояли… Самолет мы проспали, он улетел. Все уехали. Я и вещи твои из номера принес. Завтра, даже сегодня, начинается новый заезд… А сейчас будем завтракать.
И быстро так сметает все с низкого столика прямо на пол и собирает этот самый завтрак — кефир из холодильника, пиво из авоськи, сухарики с маком. И кофе варит на электроплитке. Мне халат бросает — японское кимоно. Так все… основательно. Как быть должно. В жизни мне никто кофе не заваривал.
Я сажусь на постель и вдруг вижу себя — там зеркало большущее, только треснувшее. Вижу… бог ты мой!.. ничего не скажешь… И это — я! Вокруг глаз еще и тушь размазана.
Он сел ко мне, обнял и тоже стал в зеркало смотреть. Голову мне на плечо положил и говорит:
— Я нас с тобой навсегда вот так, вместе, запомню. — А я ему: — Ни за что! Не хочу я, чтоб ты меня такую запомнил. — Он мне: — Какую такую? — А я: — Вот такую. Пьяную, помятую пионервожатую.
Он повалился на кровать, да как начал смеяться. И я с ним… И снова мы целовались, но уже так, дурака валяли… А потом серьезно разговаривать стали. Он говорил, а я слушала. Рассказал, как заголубел… что само все вышло. В школе девочек боялся, а тут мужчина, не страшно было, все как-то шаг за шагом, и противно, и любовь с доверием, и соблазн с грехом. Да еще мужчина тот и умный был, и взрослый… заботливый…
Я вроде его с пониманием слушаю, но на самом-то деле как будто он за мутную ширму уходит. И уже он — не он. Там, в собственной его жизни — инопланетянин он какой-то среди инопланетян. Чужое все.
И страшно мне, страшно, и за него страшно, и за себя, и за всех вообще… Что ж это такое делается?.. И вспоминаю, слово вспоминаю. Грех.
Пошла я в душ, долго намывалась. Вот там, в душе, я и вспомнила Лысика своего, Шуру из второго класса. Так вот оно что!.. Ведь, не дай бог, и меня могло куда-то затащить. Любовь — она и святая, и грешная, и страшная, и — всюду. И если суждена она — ее не обойдешь. К ней столько тайных тропинок ведет. И только некоторые заборчиком перегорожены, или ворота поставлены… И кто же их не сломает, кто не перелезет?.. Чего же я горжусь-то! Вон мужу изменила, да еще с мальчишкой, да с голубым!
Но душевая кабинка не церковь, каяться не получается. Вода сразу все смывает, и тушь вокруг глаз, и чувства постыдные, и мысли горькие, и намерения благие. Помылась, причесалась, косы заплела и уложила, в кимоно нарядилась — все же почище и полегче стало… Вышла и говорю, как будто мы уже и простились навек:
— Пора мне…
Он лежит на кровати, смотрит на меня, и тоже, видно, пока я мылась, словно простился со мною… Смотрит как со стороны, соображает что-то. Засовывает руку под матрас и достает мобильный телефон. Думаю, он его отключал, ни разу ведь никто не звонил. И вот набирает он номер… И, грубо так, как, прости, пожалуйста, с блядью провинившейся, с кем-то разговаривает. Но в то же время из разговора понятно, что с мужчиной. Я ушам не верю… Отчитывает за что-то надменно и приказывает явиться.
Потом поворачивается ко мне — и слышу голос опять другой, грустный и усталый:
— Не удивляйся ничему. Главное, домой ты точно уедешь. Дай паспорт.
Я паспорт достала, вижу, он руку за ним протянул. А я — ну не могу к нему шагу сделать, тем более прикоснуться, положила паспорт на стол и к окну пошла дальнему. Подошла к окну, а там за полосой дюн — море. Синее-пресинее, стеной стоит. И парус в нем. Где же тот шторм вчерашний?.. Ну, думаю, все пройдет. Как вчерашний шторм прошел… Надо дотерпеть. Вдруг чувствую — он рядом стоит. И такой он свой, родной, и тихо так спрашивает:
— Что, очень тебе противно?.. Я и сам себе противен бываю. Но, по правде, редко. Ты только знай, что какой ни есть — я тебя не забуду никогда. Ты моя первая женщина и моя любовь. Я не надеялся… Может, моя жизнь и не изменится, я ведь правда голубой… Правда. Я — такой. Нас много и все больше становится, куда-то мы забрели и все дальше уходим. Как все это кончится? Всегда, всегда плохо кончалось. Вот послушай: «И во дни Лота так же ели, пили, покупали, продавали, садили, строили… но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех…» Ты только не оглядывайся. А то станешь соляным столпом. Как жена Лота… Но если я еще встречу такую женщину, как ты, то я ее смогу полюбить, а она меня, и я не подведу ее, и не предам, и у нас дети будут. У меня шанс появился. Понимаешь? Я детей хочу…
А я молчу, только слезы текут.
Тут, слышу, лестница заскрипела под тяжелыми такими шагами, и в дверь кто-то вошел. Я слезы утираю, смотрю на синее море и думаю: ладно, не буду оглядываться. И в то же время думаю, с кем же это мой диджей мог так страшно по телефону разговаривать?.. кто с ним так поступил, что он мог так разговаривать?..
Оглянулась я!..
И теперь знаю, как в соляной столп превращаются…
Гостя, что увидела, я никак не ожидала. Ну да бог с ним совсем… Я бы и от любого другого остолбенела, наверное.
Гость этот тоже, как меня увидел, изумился. Поначалу онемел. Но быстро очнулся, любезен даже стал. Паспорт мой взял, и билет для меня через полчаса принес на вечерний поезд. Извинялся очень, что плацкартный вагон. Предлагал телеграмму домой послать. Я все молчала. И мужу телеграмму сама на вокзале дала, что вот, Федя, на самолет опоздала. И что поездом еду… Все еду, и еду, и еду…
Уже подъезжаю…
Она посмотрела в окно, и я вслед за нею. Рассвет. Местность уже не моя родная, уже без оврагов и без елок, но тоже знакомая. Едем не быстро вдоль бурной реки, за которой громоздится скалистый берег, собранный сплошь из столпов каменных, громадных и поменьше. Над водою туман стелется, в расщелинах скал желтеют лиственницы. Моя спутница достает из-под своей скамьи сумку и корзину с фруктами, купленную на маленькой украинской станции. Надевает кофту, одергивает сарафан. Поезд тормозит. И мы прощаемся просто и навсегда, не обмениваясь адресами.
Потом я минут десять вижу сквозь окно, как она спокойно стоит одна на пустом перроне. И только когда поезд уже трогается, вижу, как по перрону бежит мужик в кепке, в новых болотных сапогах и со спиннингом. Пиджак тесноват и рубаха застегнута до ворота. Бодрый такой, уверенный такой рыбак, опоздавший к приходу поезда, но все-таки успевший.
Красота
(2016)
Памяти переводчика Альберта Тодда
В начале девяностых в моей жизни ненадолго возник один человек, переводчик, американец. Возник и вскоре исчез, казалось бы — навсегда. Времена были невероятно бурные, и я о нем почти не вспоминала… хотя все же помнила. Никак нельзя было совсем позабыть… Прошло четверть века. И его имя всплыло.
Из моего письма, написанного в «личку» Фейсбука Соломону Волкову сразу после премьеры на 1-м канале его фильма «Диалоги с Евгением Евтушенко»:
«Спасибо за Евтушенко! Прекрасная, глубокая, человечная работа. Мы с Евгением Александровичем знакомы, точнее, были знакомы в Тбилиси много лет назад, вряд ли он меня помнит, да это и не важно. Пишу вам, поскольку в последней серии фильма вы упомянули о „близком друге Евтушенко Альберте Тодде, человеке мало кому известном и таинственном“. Вот с ним я была знакома — в Москве, в самом начале девяностых. Знакомство было смешное. Мы сидели в ресторане ЦДЛ с Андреем Битовым и Резо Габриадзе, а между столиками потерянно бродил очень высокий, седой и тощий загорелый красавец. Он чуть прихрамывал. Уходил и возвращался, явно ждал кого-то. Андрей и Резо заспорили, уж не грузин ли он. Битов говорил — грузин, Резо — нет, ни в коем случае. Наконец Битов его окликнул, пригласил, и „грузин“ с радостью согласился, сел к столу, от выпивки-закуски отказался и сам ничего предлагать не стал, просто объяснил на очень старательном русском, что полтора часа ждет Евтушенко, чтоб отдать ему его же рукопись. Битов посмотрел на Габриадзе и сказал: „Ты прав, я проиграл. Не грузин…“ Гость засмеялся, представился и сказал, что Грузию любит, бывал там как альпинист и горнолыжник… Кто-то из нас заинтересовался — не в грузинских ли горах повредил ногу. Нет, как-то странно улыбнулся Алберт Тодд, он хромает из-за Жени… И, наверное, рассказал бы — каким это образом, но Битов с Габриадзе уже опаздывали, все мы встали, и Берт пошел с нами к выходу. Резо с Андреем взяли такси и уехали на Ленинградский вокзал, мы с подругой пошли на метро, Берт вроде бы собирался вернуться в ЦДЛ, ждать Евтушенко. Но махнул рукой и попросился в гости. И вот у меня в гостях мы с моей подружкой услышали удивительную историю — мистическую, роскошную, неправдоподобную… Рассказать?»
