- Так быстро? Молодец, Ваня. - Похвалив вспыхнувшего от удовольствия мальчишку, Воино-Ясенецкий исподволь взглянул на Андрея. Андрей заметил этот взгляд - ему и без того почувствовалась уже связь между этим именем и происшедшим три дня назад разговором, к которому Воино-Ясенецкий с тех пор ни разу не возвращался.

Андрей был еще очень слаб - хотя он уже каждый день выходил из избы и часами сидел на крыльце, он не мог еще, не устав, пройти двадцати шагов и каждый раз, вернувшись в дом, вынужден был около часу лежать. Андрей лежал и сейчас - когда вбежал Ваня, для которого, как и для многих приходящих к Воино-Ясенецкому туруханских прихожан, появление Андрея уже перестало быть новостью.

- Как себя чувствует Маша?

- Вашей милостью - поправляется, владыко Лука.

- Божьей помощью, Ванюша. Скажи матери - вечером зайду сделать перевязку, до меня пусть ничего не трогает. Беги-ка домой.

- Одного им все-таки не удается добиться, владыко Лука, - усмехнулся Андрей, когда мальчик убежал, мелькнув в низком окне расшитой кухлянкой, им не удается помешать Вам врачевать и тела и души.

- К сожалению, удается, сын мой, - нахмурясь, произнес Воино-Ясенецкий, вклеивая какую-то вставку в толстую историю болезни. - В известной мере удается. Вина тех, по чьей воле я нахожусь здесь, заключается в том, что только в окружности трехсот верст от моего жилья можно найти такое количество больных, которому я при иной населенности оказывал бы помощь за неделю... Ранее, в земстве, мне доводилось иной раз принимать по триста больных в сутки...

- По триста? Признаться, владыко Лука, я слышал эту цифру, раньше, но считал преувеличенной.

- Нет, это действительно так... Вот, тоже плеврит, но твой был куда интереснее - тут хватило прокола... Что я говорил? Ах да: человек способен на значительно большее, чем принято считать, сын мой. Поэтому вина тех, кто обрек меня на работу в четверть силы, неоспорима. Что же касается другого моего долга - здесь они действительно оказались бессильны мне помешать, во всяком случае покуда я жив и не заперт в одиночку... Когда меня засылали в места, где вообще не было храмов, я служил в березовых рощах... И все же здесь у меня хватает времени даже на это давно мною оставленное занятие, Воино-Ясенецкий кивком головы показал на пейзажи и рисунки на стене.

- Я давно хотел спросить у вас - что это за место? - Андрей показал на две висевшие рядом акварели. Оба рисунка относились явно к одному и тому же месту: это было какое-то старое кладбище. Редкие солнечные лучи, проникающие через образующую единый темно-зеленый покров листву тесно сплетенных в вышине ветвей, скользили по замшелым камням надгробий... Воздух казался сумрачно темно-зеленым, как на дне пруда, хотя снаружи угадывался солнечный день. На первом рисунке в этом темно-зеленом воздухе дробился вдали сочный яркий сурик кирпичной, напоминающей монастырскую, стены; тоскующий мраморный ангел в порыве скорби припадал к урне. На втором рисунке стены не было видно, но в напоминающем темно-зеленую воду пространстве кладбища угадывались ее красноватые блики. Это было несколько могил, относящихся к одной семье: одинаковые урны стояли на надменно тонких столбах белого мрамора, украшенных тяжелыми чугунными гербами. Из надписи на одной из них можно было прочесть слова: "... Федор Глебов... 17... всего жития его было... Прохожий, помолись за его душу!"

- Донской монастырь, - улыбнулся Воино-Ясенецкий. - Самое, наверное, красивое место в Москве и во всяком случае - одно из самых таинственных.

- Вот оно что... Я слышал про этот монастырь. Ведь в нем как-то раз Гумилев просидел ночь и написал "Взгляни, как злобно смотрит камень..." Андрей засмеялся.

- А ты не был в Москве?

- Можно сказать, что нет.

"И не буду. Да и есть ли она сейчас, Москва? Я никогда не увижу этого золотого древнего сердца России, я никогда его не почувствую. Я успел увидеть в жизни только одно - умирающий Петербург".

- Они постараются сделать все, чтобы уничтожить Москву и извести московский дух... Постой! - В комнате опять стало на мгновение темнее из-за того, что кто-то, проходя, заслонил окно. - Это он!

Отставя пачку историй болезни, Воино-Ясенецкий поднялся и вышел в сени - почти тут же Андрей услышал, как ударила входная дверь.

- Здравствуй, Степан. Я рад, что тебя так скоро нашли: я отправлял на поиски десять человек.

- Ты решил, Валентин? - В голосе вошедшего скользили мягкие придыхающие звуки. Чуть растянутые концы слов делали произнесенную фразу длиннее, чем она была в действительности. Это была очень своеобразная, но необыкновенно приятная манера речи.

- Нет, Степан, тяжесть моего креста по-прежнему не тяготит моих плеч. Степан, я хочу, чтобы с тобой ушел другой. Но я хочу не только того, чтобы он был в безопасности. Я хочу отдать его тебе.

- Где он?

- Там.

Послышались шаги: причем, как показалось Андрею, это были шаги одного только Воино-Ясенецкого - он вошел первым. За ним, ступая бесшумно, несмотря на свои тяжелые кирзовые сапоги, вошел человек, при виде которого Андрей сдержал невольный возглас изумления.

Хранящее холодное и вместе с тем как бы странно сонное неподвижное выражение, лицо этого одетого в наброшенную поверх полуохотничьего-полувоенн ого френча меховую куртку человека показалось ему лицом Чингачгука ожившей иллюстрацией детских книг.

Это было смуглое, широкоскулое неевропейское лицо - отчужденное выражение облекало в нем медально-точеные черты индейского вождя: даже расположение морщин казалось изначально отлитым в металле, вообще лицо это казалось скорее маской бронзового идола, чем лицом: было очень трудно представить эти черты в движении.

Когда незнакомец вошел вслед за Воино-Ясенецким в комнату, глаза в его лице, и без того узкие и небольшие, были дремотно полузакрыты веками. В следующее мгновение он взглянул на Андрея.

Детское сравнение с индейским вождем мгновенно вылетело из головы: Андрей почувствовал нечто наподобие резкого толчка, почти удара - этот удар исходил из непроницаемых своей угольной чернотой глаз, которые, одни, заняли все окружающее пространство. Потом снова появилось лицо, но глаза по-прежнему приковывали к себе все внимание - их взгляд был скорее неприятен: казалось, он скользил по телу и душе, выискивая и находя какие-то уязвимые места.