Всего какую-то секунду все это длилось: я, вспыхнув, вскинул голову...

И увидел - отвращение, с невероятной яркостью светящееся в заурядно смазливых чертах лица... Твое лицо светилось чистотой этого отвращения, это было какое-то даже первоначальное значение слова отвращение, религиозное значение этого слова - торжествующая чистота отвращающейся от скверны души...

И тут - опять опустив глаза - я увидел, что эта книга - Вольтер.

...Это была "Орлеанская девственница". Мальчишеская выходка... Ничего особенно внешне не было в этой сцене - но я внутренними глазами увидел ее ослепительную суть... Твое явление мне с первого мгновения было мистическим прозрением.

"Mock on, mock on, Voltaire, Rouaseau: Mock on, mock on; tis all in vain!" - негромко сквозь зубы процитировал я: до чего же обычно все это выглядело внешне! "You throw the sand against the wind, And the wind blows it back again"25, - немедля продолжил ты, встречаясь со мной глазами.

- Но ходить по книгам - все же признак варварства, г-н прапорщик.

- Не могу с вами не согласиться, г-н подпоручик... Так, нашло что-то... Вдруг показалось, что это не книга, а свернувшаяся в клубок змея - черная, лоснящаяся - захотелось раздавить.

- У вас всегда такое зрение, г-н прапорщик?

- Очень редко. И всегда - неожиданно.

- И - отчетливо?

- Нет... Никогда нельзя с уверенностью сказать, было или померещилось... Поэтому это очень легко выбрасывать из головы - собственно, я сейчас пытаюсь это анализировать потому, что вы поймали меня "на месте преступления". Такие вещи очень неявны...

- Это скорее из области Нави, с чего им быть явными? Слишком явны мы - поэтому и стремимся забывать...

- Как ни обидно с этим мириться, но мы видим столько, сколько в силах увидеть... Ведь Вы, конечно помните у Достоевского?

- Свидригайлов о привидениях? Еще бы нет... Однако - более чем своеобразный разговор для людей даже не представившихся... Евгений Чернецкой!

- Сергей Ржевский!

...Так мы и говорили - в сразу же нами взятой иронической нашей манере, и никто не мог бы со стороны понять, что в короткой этой сцене заключено было чудо, которое явил мне ты, - в этом чуде было мое спасение.

Ведь к моменту твоего явления мне оставалось сделать один только шаг до роковой грани: я сдавался... я не мог более противиться тому, что все более властно влекло меня назад... Мне уже нечего было противопоставить сводящей с ума мысли: а не является ли признаком трусости совершаемый мною отказ? Как меня тянуло... Какой игрушкой ощущал я себя в руках превышающих мое понимание сил! Каждый новый день нес мне все новые сомнения в правильности решенного, и они неуклонно разрушали все, что я силился противопоставить... Оставался шаг... Которого я не сделаю теперь никогда.

...В ослепительном свете твоего отвращения я неожиданно увидел, как прочно легло на должное место прежде не видимое мною логическое звено... Я увидел повапленный гроб. Прежде меня влек внешний вид гроба - позолота гроба, я знал, что он таит в себе, но не думал об этом... И вдруг я увидел разложение внутри... Красота зла неожиданно встала в одну логическую линию с его мерзостью... зло было для меня умозрительной величиной - и вдруг я услышал смрад. Я услышал смрад, когда еще не было поздно...

И чистота твоего отвращения от скверны отвратила от нее меня.

Знал бы ты это... Ты никогда этого не узнаешь, Сережа. Впрочем, я тоже знаю не все...

- Что это?

- Я этого и сам не знаю.

- Эта штучка очень древняя... Кажется, египетская.

Я сказал тогда меньше, чем знал - сам не знаю - почему... Это был анк или анх - синий знак торжествующей жизни... Но что-то заставило меня об этом промолчать... То, что смутило меня, крылось, как ни странно, не в самом амулете, а в том, что ты показал его мне... В этом был какой-то тайный смысл, весть, которую мне не удалось прочесть... Странно до нелепости - но я мог бы поклясться в том, что это - весть, и весть мне... Но от кого?! Мне казалось, что я знаю того, от кого это послано... Что-то в этом - что-то очень важное для меня... Но я же не мог прочитать, вестником кого был для меня Сережа! Не мог... не умею.

Ладно, г-н подпоручик, а не пора ли вам почивать? Вставать ни свет ни заря - идти завтра за Николаева... И некстати же, однако... Ладно, впрочем - завтра я буду в лучшей форме, это все мои посты - есть не хочется, но шатает здорово... Особенно к ночи... "В Вашем догматизме много рисовки, Чернецкой. Можете, конечно, вегетарианствовать, но не есть ничего по средам и пятницам - это уже через край..." Плевать, я за догматизм... Среда - день предательства, пятница - день распятия.

Значит, сегодня день предательства... Среда, третье августа. Ладно, спать, - ох и устал же я все-таки!"

Женя глубоко вздохнул и, уже окончательно забыв о беспорядке на столе, вытащил жестяной умывальный таз (кувшин с холодной водой стоял на подоконнике - но умываться приходилось ставя таз на постель: в комнате некуда было впихнуть даже табуретку) и начал расстегивать потрепанную легкую куртку.

- Кто там?

- Откройте, Чернецкой! Это я, Владимиров...

- Сейчас... Вы - один? Я вообще-то уже не вполне в официальном виде...

- Неважно - открывайте скорее! Очень дурные новости.

Несмотря на явно встревоженный голос человека за дверью, Женя, прежде чем отпереть, застегнулся и провел по волосам щеткой.

44

Кузов автомобиля привычно грохотал от тряски по полуразвороченной мостовой. Мелькали зияющие провалы разобранных на дрова деревянных домов и холодные каменные стены...

Ночь была промозглой. Дину Ивченко, сидящую у правого борта грузовика, знобило.

- Ордера носила?

- Нет, потом подпишет. Некогда было. - Дине отчего-то хотелось, чтобы эта утомительная тряска не прекращалась... С тяжелой неохотой думалось о том, что автомобиль скоро остановится, придется вылезать, идти, что-то говорить, делать, может быть - стрелять... Раньше было легче, намного легче... Раньше, при любой усталости, гнев вспыхивал, как порох, в который швырнули спичку, - спичкой этой могло быть что угодно: портретик какого-нибудь гада-офицерика на стене - и рука сама тянется к маузеру... И все легко, очень легко - можно стрелять и идти под пули...

Теперь вызывать в себе эти вспышки становилось с каждым разом труднее. Стремительная, двигающая ненависть ушла в прошлое: теперь она лежала чугунным мертвым грузом - этот груз, как привязанный свинец, тянул вниз, в покой оцепенения...