- Я не понимаю тебя, - сказал Митя тихо.

- А тебе не надо меня понимать, - усмехнулся Женя.

- Ты уверен в этом?

- Уверен. Ты думаешь, что я не вижу, чего ты хочешь? Я ведь это давно вижу, Николаев. Брось, даже самые мысли об этом оставь, слышишь? Ты очень мне дорог, я с радостью жизнь отдам за тебя и за Машу - но большего, чем уже есть, от меня не жди. Я одному только человеку открыл больше, но этот человек меня спас. Правда, сам того не зная, но все же спас. А так спасти меня можно было только однажды, потому что теперь уже, к счастью, случилось то, чего бы без него очень могло вообще не случиться. Поэтому никто, кроме него, не услышит от меня большего, чем ты слышишь сейчас. Извини.

- Это ты извини меня, Чернецкой, - опустив голову сказал Митя. - Я не имел права хотеть того, чтобы ты открывал для меня эту дверь.

- Но ведь я открываю для тебя другую. - В голосе Жени послышалась неожиданно теплая нотка. - Ладно, мне пора. Кланяйся Маше - я уж не зайду. Кстати, какое сегодня число?

- Третье августа.

42

- Что, Женя ушел?

- Да, просил за него извиниться. Скоро пойдут патрули... - Митя устало провел ладонью по лицу. - Дашенька спит?

- Сейчас только уснула. Вы довольно долго курили...

- Странно. Я думал - минут десять.

- Ты расстроен?

- Нет, просто устал. Послушай, когда ты в последний раз говорила с дядей Сашей?

- За два дня до его смерти, в начале марта. Я плохо себя чувствовала тогда, и уже не могла у него бывать каждый день... - Мари отложила шитье на край стола. - Знаешь, Митя, это был какой-то удивительно хороший разговор... Сначала мы говорили о тебе, потом - о ребенке, а потом он почему-то думал, что это будет мальчик, он стал рассказывать легенду о вавилонской царице, я сначала не запомнила, потому что больше думала тогда о том, что он очень неважно выглядит. Его все время знобило, он чаще сидел в комнате в шубе... Это потом я вспоминала все эти разговоры... А потом я нашла эту сказку в его бумагах. Она очень красивая.

- Погоди, - Митя опустился на пол рядом со стулом, на котором сидела Мари. - Теперь рассказывай...

- Когда царица Шаммурат, - с улыбкой начала Мари, ероша тонко выточенными пальцами темно русую шевелюру мужа, - родила царевича Энкшура, она приказала послать за прорицательницей Эммиуту. И когда прорицательница явилась пред очи царицы, Шаммурат спросила ее: "Что сулит грядущее сыну моему Энкшуру?" И Эммиуту гадала на лопатке барана, а потом ответствовала так: "О царица, удачливым и могучим правителем станет сын твой Энкшур, если только на самой заре царствования остережет его совет женщины от опрометчивого поступка". И тогда царица Шаммурат сказала: "Я остерегу сына моего Энкшура, ибо кто остережет лучше матери?" Но Эммиуту отвечала ей так: "Нет, царица, не ты остережешь его, ибо прежде за тобою явится Намтар и уведет тебя во владения Нергала". И услышав это, Шаммурат громко зарыдала, и плач ее услышала богиня Иштар, жрицей которой и был царица. И Иштар сказала царице Шаммурат: "Есть кому остеречь, кроме матери". И тогда Шаммурат молвила: "Знаю я теперь, как мне поступить". И она призвала к себе птицу Мунги-Нинуту, рыбу Эни-Мунир и змею Нэшти. Тут, знаешь, Митя, он говорил, что собственные имена свидетельствуют о том, что это не просто рыба или птица, а мистическое существо из тех, которые существуют в образе животного... И когда они явились, царица спросила Мунги-Нинуту: "Не ты ли, Мунги-Нинуту, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?" И птица Мунги-Нинуту отвечала ей: "Нет, Шаммурат, не я это буду". Тогда царица спросила рыбу Эни-Мунир: "Не ты ли, Эни-Мунир, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?" И рыба Эни-Мунир отвечала ей: "Нет, Шаммурат, не я это буду". И тогда царица спросила змею Нэшти: "Не ты ли, Нэшти, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?" И змея Нэшти отвечала ей: "Да, Шаммурат, я это буду и остерегу его". "Пусть будет так", - сказала царица Шаммурат...

- Удивительно красиво... Интересно, почему - змея?

- Может быть, потому, что она - на земле?..

- А дальше?

- Дальше он не рассказал... Он ведь начал об этом рассказывать для будущего мальчика, как он думал... Он говорил, что его поразила идея этой сказки: всякая иная любовь вторична по отношению к материнской... Мы еще смеялись, я спросила, не думает ли он, что я буду создавать возлюбленных для своего сына - пусть сам ищет... А он сказал: "Не думаю, чтобы царица Шаммурат была единственной матерью, которой приходила в голову такая затея..." И добавил, что, конечно, в древности, потому что главное отличие древних от нас в том, что они ближе стояли к настоящему миру...

- В это я могу поверить.

- Митя, а ведь мне еще надо дошить Дашину распашонку, а потом стирать. Ты нагреешь воды?

- Сейчас... Только скажи, о чем ты думала минуту назад?

- Сказать?

- Да.

- О Чернецком. Митя, знаешь, он - чудесный, он - очень милый, но в нем есть что-то... не знаю, не могу объяснить. Бывают люди, которым - при том, что они очень хороши, было бы как-то более "к лицу" быть очень дурными. Женя - из них.

43

- Я зашибу когда-нибудь эту сволочную свинью, - сердито пробурчал Женя, пробираясь по темной кухне: поросенок особенно громко постукивал копытцами по кафелю, топчась в своем закутке. Поросенок этот, упорно откармливаемый Ефимом, давно уже сделался в доме притчей во языцех так же, как и прочие связанные с Ефимом легенды... Женя усмехнулся, вспомнив свой любимый Ефимовский "перл", сказанный во время подготовки одного из недавних карнавалов Пясту, срочно для чего-то искавшему Мандельштама: "Господин Мандельштам у госпожи Павлович жабу гладят" (имелось в виду жабо...). Обожающий разносить словечки и злые эпиграммы (даже на самого себя), Пяст не удержался пустить великолепное высказывание гулять по всему Дому...

- О, Евгений, это Вы?

- Добрый вечер, Владислав Фелицианович: я что-то давно Вас не видел.

- И опять долго не увидите, - Ходасевич коротко рассмеялся: в усталом смехе явственно прозвучали хрипы. Нервно подвижные черты его лица даже в тускло освещенном коридорчике говорили о сильном обострении хронического заболевания, которым, как знал Женя, Ходасевич страдал с проведенной в практически нетопленой московской квартире зимы восемнадцатого года.