Я метался на узкой кровати, пытаясь вообразить, как Тиле читает мое письмо.

Неловко откинув руку в сторону, я задел книгу.

Это было второе доброе дело, которое совершили для меня ребята. Они нашли старенькую Библию, подаренную мне мамой. Ян Зварт принес ее и робко положил на прикроватную тумбочку, перед тем как уйти.

"Эта книга была среди твоих вещей, - сказал он, - я подумал, может быть, она нужна тебе".

Я поблагодарил его, но не взял ее в руки. Сомневаюсь, что я когда-нибудь захотел бы ее почитать, если бы не монахини. В госпитале, где я лежал, работали сестры из францисканского монастыря. Скоро я буквально влюбился в них. Они трудились с рассвета до полуночи - мыли палаты и подкладные судна, обрабатывали раны, писали для нас письма, смеялись и пели. Никогда я не слышал, чтобы они жаловались.

Однажды я спросил монахиню, которая пришла помыть меня, что помогает ей и другим сестрам быть всегда такими радостными.

"Такой хороший голландский мальчик, как ты, Андрей, должен знать ответ на свой вопрос. Это любовь Христова". Когда она говорила это, ее глаза засияли, и я без вопросов понял, что для нее в этих словах заключался весь ответ. Она могла бы говорить весь вечер и не сказала бы лучше.

"Но ты же дразнишь меня, не так ли? - продолжила она, постукивая по потертой Библии, которая по-прежнему лежала на тумбочке. - Ты мог бы найти ответ прямо здесь".

Теперь, когда моя рука неожиданно задела книгу, я взял ее в руки. За два с половиной года, что она была у меня, я ни разу не открыл ее. Но я подумал о сестрах, об их неиссякаемой радости и спокойствии: "Ты мог бы найти ответ прямо здесь..." Я устроился поудобнее и нетерпеливо стал листать страницы от конца к началу, пока не дошел до первого стиха Книги Бытие.

Я читал историю о сотворении мира и о грехопадении. Теперь она не казалась мне такой неправдоподобной, как тогда, когда нам читал ее по одной главе в день учитель, в то время как на улице нас ждали каналы, в которых было так приятно купаться. Я читал, пропуская целые куски, торопясь дойти до конца. Наконец, много дней спустя, я дошел до Нового Завета. Лежа в гипсе, испещренном автографами, я прочитал все Евангелия, смутно улавливая их великий смысл. Неужели все это правда?

Когда я был на самой середине Евангелия от Иоанна, мне принесли письмо. Почерк на конверте был знакомым. Тиле! Дрожащими руками я вскрыл конверт.

"Дорогой Андрей!"

Я еще раз перечитал - "дорогой" Андрей! Я так часто обращался к ней с этим словом в своих неотправленных письмах.

"Дорогой Андрей!

Передо мной лежит письмо от парня, который думает, что у него ожесточилось сердце. Но его сердце просто разрывается от боли, и я горжусь тем, что он поделился своей болью со мной".

Затем следовал перечень библейских стихов, которые мне нужно было прочитать. Тиле писала, что только в Библии, в потоках Божьей любви разбитые человеческие сердца могут найти понимание и утешение. Последовали чудесные недели, когда мы вместе читали Библию, находясь на противоположных концах земли. Я заполнял вопросами страницу за страницей, а Тиле отправлялась к своему пастору, в библиотеку или в глубины своего сердца, чтобы найти на них ответы.

Но время шло, и с меня постепенно сняли гипс. Я увидел свою сморщенную ногу и вспомнил, с какой радостью я раньше бегал, понимая, что теперь больше не смогу испытать этого. Во мне поселилось чувство горькой обиды, которое было полной противоположностью того, о чем говорили Тиле и францисканские монахини.

Как только я встал на ноги, каждый вечер я уходил из госпиталя и с трудом хромал к ближайшему бару, чтобы напиться до беспамятства.

Монахини никогда не говорили со мной об этом. Но накануне того дня, когда я должен был отправиться домой, моя любимая монахиня, сестра Патриция, пододвинула к моей кровати стул и спросила.

"Анди, хочешь, я расскажу тебе одну историю? Ты знаешь, как местные ловят в лесу обезьян?"

Мое лицо просветлело при мысли о том, что я услышу историю про обезьян. "Не знаю. Расскажи".

"Ну, слушай. Видишь ли, местные знают, что обезьяна никогда и ничего не выпустит из рук, даже если это означает утрату свободы. Поэтому они делают следующее. Они берут кокос и просверливают в одном конце дырку, достаточно большую, чтобы обезьяна просунула туда свою лапу. Затем они бросают в кокос камушек и ждут в кустах с сетью.

Скоро к этому кокосу подходит какая-нибудь любопытная обезьяна. Она поднимает пустой кокос и начинает трясти его. Она заглядывает внутрь, потом засовывает в кокос лапу, нащупывает камушек и тут же зажимает его в кулаке. Но, когда она пытается вытащить кулак наружу, он застревает, и все же разжать пальцы и расстаться с камушком она не хочет. И знаешь, Анди, такая обезьяна ни за что не выпустит из своей лапы то, что ей кажется великим приобретением и сокровищем. Легче всего на свете поймать глупышку, которая ведет себя подобным образом".

Сестра Патриция встала и отнесла стул обратно к столу. Она помолчала минутку, затем посмотрела мне прямо в глаза.

"За что держишься ты, Андрей? Что мешает тебе обрести свободу?"

И ушла.

Я прекрасно понял, что она хотела этим сказать. Но я считал, что эта проповедь не для меня. Следующий день был важным по двум причинам: мне исполнялся двадцать один год и госпитальный корабль вместе со мной отправлялся домой, в Голландию. Чтобы отпраздновать эти два события, я созвал всех, кто мог ходить или ковылять, из тех, с кем три года назад прибыл в Индонезию. Нас было восемь человек. Мы потрясающе провели время. Мы орали, буянили и пили до невменяемого состояния.

Глава 4

Штормовая ночь

"Андрей!" Гелтье перебежала через маленький мостик и повисла у меня на шее. Затем обернулась назад и крикнула: "Мартье! Пойди найди папу! Скажи ему, что Андрей вернулся!"

Через минуту крошечный садик наполнился людьми. Мартье подбежала ко мне, чтобы поцеловать, прежде чем умчаться на поиски папы.

Здесь же был Бен и его невеста. Мне сообщили, что они отложили свадьбу до моего приезда, чтобы я смог присутствовать на ней. Ари, новоиспеченный муж Гелтье, тоже присоединился к нам. Мой младший брат Корнелиус серьезно пожал мне руку. Он не мог оторвать глаз от моей трости, и я знал, что он думает о том, насколько серьезно я ранен. В самый разгар объятий и поцелуев из дому вышел папа, тоже немного прихрамывая. Его карие глаза были мокрыми от слез.

"Андрей, мальчик мой! Как хорошо! Как хорошо, что ты вернулся домой!" папа говорил все так же громко.

Когда первые приветствия смолкли, Мартье сказала мне: "Когда захочешь, я отведу тебя на могилу к маме".

Я сказал, что хочу пойти прямо сейчас. Кладбище было всего в пятистах ярдах от нашего дома, но, чтобы пройти это расстояние, я взял у папы велосипед. Я перекинул через сиденье больную ногу и отправился наполовину пешком, наполовину на велосипеде.

"Действительно все так плохо?" - спросила Мартье.

"Врачи боялись, что я вообще не смогу ходить".

Земля на маминой могилке еще не осела. В маленькой красной вазочке, укрепленной в почве, стояли свежие цветы. Через некоторое время мы с Мартье молча пошли домой.

В ту же ночь, когда стемнело, я объявил, что попробую пойти прогуляться. Никто не предложил сопровождать меня, потому что все знали, куда я хочу пойти. Я опять взял велосипед и с трудом поехал по улице. Кладбище серебрилось в лунном свете, и я легко нашел могилу. Я сел на землю и сказал своей маме последние слова.

"Я вернулся, мама". Мне казалось, что я действительно разговариваю с ней. "Я прочитал твою Библию, мама. Не сразу, но прочитал". Я долго молчал.

"Мама, что мне теперь делать? Я не могу пройти и сотни ярдов, чтобы не остановиться от боли. Ты знаешь, я никогда не любил кузнечное дело. В госпитале есть реабилитационный центр, но чему я могу там научиться? Я чувствую себя таким ненужным, мама. И виноватым. Виноватым за ту жизнь, которую я вел там. Ответь мне, мама".