— Это эпидемия, — подал голос Грэм.

— Пока говорить рано.

— Эпидемия, — гнул свое старший помощник. — Симптомы… одинаковы для всех.

— Да, для всех… кто много времени проводит вне корабля, — кивнул Каверин. — Так или иначе признаки заражения выявлены практически у всех двадцати потенциальных колонистов.

Он споткнулся. Двадцать человек. Из них на борт удалось доставить только четырнадцать. Шестерым удалось уйти. Уйти в прямом смысле слова — они просто-напросто сбежали, оказав сопротивление. В одной группе ушли трое, в другой — двое, в третьей только один, причем этот последний, видимо, заразившись, ушел от людей заранее и его так и не сумели отыскать. Группу экспертов вообще не стали заманивать на корабль традиционными методами — их просто расстреляли из транквилизаторов и потом сонными переместили на корабль. Владигор Каверин лично и стрелял, взяв на себя эту миссию. Вторым стрелком был навигатор Том Хаксли, сейчас заливавший стресс успокоительными в своей каюте. Как-никак, готовясь в случае чего к вооруженному конфликту с агрессивно настроенными местными формами жизни, он не готовил себя к тому, что придется хладнокровно усыплять своих коллег.

Четверо замолчали, выжидательно глядя на дверь. Ждали врача, пятого члена совета. От нее зависело многое и судьба экспедиции в том числе.

Мария Краснохолмская летала уже почти двадцать лет. Да, двадцать лет трудового «звездного» стажа она отметила на борту «Мола Северного», но не стала афишировать эту дату среди экипажа. Сорок восемь лет исполнилось ей незадолго перед этим. В команде она была самой старшей, не считая Глеба Петровича Палкина и техника Антонио Ромеса. И пусть человечество давно уже продвинулось вперед в изучении медицины, здравоохранении и сохранении жизни, пятьдесят лет все равно оставались тем рубежом, после которого многие люди психологически начинали чувствовать себя усталыми от жизни. И пусть время выхода на пенсию теперь варьировалось от пятидесяти пяти до семидесяти лет, для космолетчиков закон оставался суров. По возвращении на Землю Марии Краснохолмской придется оставить корабль навсегда. Она еще успеет устроить свою личную жизнь и даже попробует, используя все современные достижения медицины, стать матерью. Она уже почти стала ею — согласно программе освоения космоса, каждая женщина, не родившая ребенка до тридцати пяти лет, была обязана отправить в космос на одном из экспедиционных шаттлов несколько своих яйцеклеток. Увы, но колонии основывались, как правило, весьма небольшим количеством поселенцев — от десяти до двух дюжин человек. Этого было слишком мало для выживания людей как вида, существовала опасность близкородственного скрещивания, и поэтому каждая колонистка была обязана, кроме своих «настоящих» детей выносить и вскормить минимум двух «пробирочников». На «Моле Северном» была подходящая аппаратура. Перед отлетом врач должна была лично подсадить в матку каждой колонистке по одному привезенному с Земли эмбриону. Одним из них должен был стать ребенок самой Марии Краснохолмской…

Но теперь это вряд ли осуществится. Экспедиция «Мола Северного» была под угрозой.

Изолятор был переполнен. Четырнадцать человек были размещены там, где могло поместиться максимум восемь. По счастью, не все из них были действительно в плохом состоянии. На ногах оставались двое — Маша Топильская из группы «бета» и Йозефа Вуечич из группы «альфа». Эти две женщины не просто держались на ногах. Превозмогая приступы головной боли, помутнение сознания и раздраженно расчесывая сочащуюся кровью и гноем кожу, они ухитрялись ухаживать за остальными заболевшими. Без них Марии было бы тяжело и вести наблюдения и элементарно кормить и поить пациентов.

Подойдя к стеклянной двери, Мария посмотрела в палату через окошечко. Там размещалось четыре человека — двое на основных койках, двое — на складных, доставленных из лагерей. На них, по очереди подключаемые к капельницам, пристегнутые ремнями, накачанные транквилизаторами, лежали… пациенты.

«Люди! — напомнила себе Краснохолмская. — Они были и остаются людьми. Этот, справа, был и остается Егором Топовым… как бы он ни выглядел сейчас!»

В этой палате были остатки группы «бета» и группы «альфа», за которыми ухаживала Маша Топильская. Девушки внутри не было. Она и Йозефа могли выходить из боксов, чтобы перебираться в другие палаты, но сейчас отсутствие Маши встревожило Краснохолмскую. Она, не отдавая себе отчета, переживала за тезку, давно уже решив, что подсадит свою яйцеклетку именно ей, Топильской.

Куда она могла деться? Больные требовали ухода. Гигант Бернсон метался по койке. Ремни, которыми он был прикручен к ней, натянулись. От напряжения кожа на его плечах и руках лопалась. Струпья и язвы, которыми поначалу были покрыты только лицо, шея и кисти рук, постепенно захватывали все большую площадь. У Егора Топова они добрались до груди, спускаясь к животу, а у Бернсона только заполонили плечи. Но у него же, насколько врач могла судить, струпья пошли в основном на спину, так что гигант лежал на животе. Его требовалось периодически переворачивать туда-сюда. Сукровица и кровь, стекавшие из треснувших струпьев, смешивались, превращая волосы на спине механика в густую темную массу. У всех заболевших почему-то особенно густо начинали расти волосы. Даже у женщин стало намечаться что-то вроде бакенбард. Маша особенно переживала из-за этого, даже хотела сбривать волоски, пока не махнула на все рукой.

Махнула рукой… В последнее время обе ее добровольные помощницы стали какими-то заторможенными. Только первые двое суток они еще как-то суетились, но в последнее время Краснохолмская все чаще находила их апатично опустившими руки. У Йозефы вчера случился приступ агрессии. Она внезапно закричала и набросилась на врача, явно намереваясь выцарапать ей глаза. Краснохолмская еле успела ретироваться. А что, если и Маша тоже?..

Из коридора послышался шорох. Женщина стремительно обернулась — и попятилась.

Из-за поворота навстречу ей на четвереньках ползло какое-то существо. «Нет! — секунду спустя выдал мозг. — Это человек… женщина!» Но в каком виде! Комбинезон был частично спущен и болтался на плечах и руках, сковывая движения. Голова со взлохмаченными волосами бессильно свесилась. На шее и плечах виднелись кровавые расчесы. Местами кроме этих расчесов и слипшихся от выделений волос на теле не было ни клочка чистой кожи. Кисти рук тоже были покрыты струпьями. Женщина сделала еще несколько шагов и упала на пол. Потом медленно, словно через силу, подняла голову. Лицо выглядело столь же кошмарно, белки глаз налились кровью, из разинутого рта вырвалось несвежее дыхание. Даже отсюда пахло сероводородом — типичный признак язвы желудка. Краснохолмская знала, что практически у всех заболевших нелады с желудком и кишечником — рвота и кровавый понос были еще одним, далеко не столь приятным и аппетитным признаком эпидемии. Все заболевшие питались через капельницу.

Но не это поразило врача экспедиции, а то, что она узнала заболевшую. Это была психолог Рута Янсон, из группы экспертов. Узнала, как ни странно, по горбатому носу и рыжим волосам.

«Что с нею произошло?» — была первая мысль.

«Как она выбралась?» — вслед за первой пришла вторая.

Рута — или та, которая недавно была Рутой, зарычала.

Краснохолмская попятилась. До нее не сразу дошло, что в этом рычании слышатся какие-то нотки. Женщина пыталась что-то сказать, но голосовые связки отказывались ей служить.

— Гхы-хы… — только и пробилось сквозь рычание и хриплое дыхание, — кхи…м-ме…Э-э…

Рута внезапно выгнула позвоночник, как кошка, резко опуская голову вниз, и ее стошнило прямо на пол кровью и желчью. Этот порыв отнял у нее все силы, и она рухнула набок, дергая конечностями.

— Мама, — вырвалось у Краснохолмской. — Что же это такое?

На ее возглас неожиданно пришел ответ — слабый крик и шаги.

На сей раз это была Маша Топильская. Выглядела она немногим лучше Руты — по крайней мере, держалась вертикально, расчесов на лице и руках было меньше, в глазах осмысленное выражение. Держась за стену, она кое-как доковыляла до упавшей и опустилась перед нею на колени, взглядом умоляя врача о помощи.