Я кот. И этим немало сказано. Мой хозяин – человек, конечно же. Люди почему-то нас обожают и думают про нас всякое разное, сочиняют сказки и стихи, рисуют картинки, даже наряжаются котами. Смешно прямо. А про одного известного японского кота кто-то сказал «красота кривой линии»… Надо же!

А может, когда им, ну, людям, одиноко, они и придумывают, что мы в чём-то почти такие же, как они?

Сколько про нас всякого написали: и будто мы волшебники в сапогах, и будто мы в другие миры передаём сигналы, можем коров доить. Хотя, может, кто-то и может смочь. Ой, неправильно: сможет суметь. Нет, сумеет. Вроде так.

Ну, я-то обычный рыжий кот, только вечно страдаю из-за своего любопытства. А жизнь у меня простая – потереться о штанину хозяина, когда есть хочется, помурлыкать у него на руках. Мышей в доме нет, а мухи – это несерьёзно.

В этот раз я, как обычно, не могу оторвать глаз от мягко жужжащего принтера. Хозяин уже треснул меня полотенцем вчера, когда я встал на задние лапы у разноцветно мигающего аппарата, растопырив усы и улавливая его странную, неживую пахучесть.

Он бубнил, махая тряпкой: «Брысь, это же три дэ, куда ты лезешь, это три дэ!..» Мне всегда хочется нюхать этот жужжащий большой короб, ещё больше хочется в нём полежать, особенно когда он начинает рисовать что-то огромной иголкой с краской. При хозяине, конечно, ни-ни.

Поэтому сейчас я просто сижу, жмурюсь и наблюдаю за хозяином. Зовут его как-то странно на мой вкус – Григорий, г-р, грохочущие звуки, право слово… Я смотрю, как он привычными движениями мягко стучит по кнопкам своими лапами без когтей, а сам неотрывно лупится в дурацкий экран.

Не люблю я этот экран. Когда он выключен, хозяин обращает на меня внимание, гладит, разговаривает, вкусности всякие кладёт в миску или даже с руки позволяет взять. Ну, после того, как он мне ушки легонько покрутит, я согласен и с руки взять. Но экран этот… Он крадёт у меня хозяина.

Раньше здесь жили толстый мальчик, сын Григория, тоже с ужасным именем – Жора, и его мама Ксения, кстати, вот это имя – другое дело. Да только они куда-то уехали однажды, хлопая дверями и громко выкрикивая какие-то слова друг другу в лицо, будто стреляя из пистолетов.

Не хочу болтать, но замечу всё-таки, что Григорий потом даже пьяным приходил домой несколько дней подряд. Пахло от него так ужасно, что я ночью спал не у него на руке, как обычно, а у себя в мезонине – так верхнюю полку кладовки называла Ксения.

Она всё повторяла, что у меня сто кроватей – где хочу, там и сплю, и ещё про то, что я сложная натура: то ласков и кроток, то впадаю в безумства – скачу, лезу на шторы, завываю, как голодный койот. А я не знаю, почему иногда мне хочется скакать или сидеть в шкафу, смотреть в окно или греться на окошке. Ксения называла меня «Куня ты моя», а хозяин – «Кункин» и ещё «срань болотная», но это реже, гораздо реже.

Запела плоская коробочка, которую хозяин подносит к уху и что-то говорит при этом. Я сладко зеваю, жмурюсь и отворачиваюсь: ничего нового для меня не произойдёт – слова, слова…

Пойду-ка полежу на диванчике под плакатом с какими-то огромными синими рыбами-прыгунами. Ксения часто показывала на этот плакат, когда они с Григорием кричали друг на друга. А что кричать? Эти синие такие блестящие, без шерсти, как и люди, и глаза у них есть. Нет, вообще-то они вроде добрые и весёлые.

Ксения кричала:

– Эта твоя Япония! Да они же дикари! Никто в мире, никто этого не делает!

– Да почему она моя-то? – отбивался Григорий. – Ну, партнёр у меня там, просто партнёр по бизнесу… Японцы – передовая страна, как можно их называть дикарями!

– А то, что они отлавливают их, – и она показывала рукой на плакат, – и убивают! Убивают! Дельфинов! А зачем? Оказывается, на консервы для собак!

Тут она почему-то подходит ко мне и с силой проводит рукой по голове. Право слово, я-то при чём? Я прыгаю на пол и ухожу спать в надёжное место – у меня много таких закоулочков.

Когда я просыпаюсь, в доме пусто-тихо. За окном темно. Не люблю быть один. Я потягиваюсь, помахиваю хвостом – Ксения говорила, что он у меня пушистый, как у белки. Ха!

Да белка – это просто большая прыгучая хвостатая мышь.

Вдруг я замечаю, что принтер мигает мне зелёными и красными огоньками. Ага! Григорий стал забывчивым! Несколько шажков, и, легко скакнув на край урчащей машины, я заглядываю в пахучее отверстие. Лёгкий тёплый ветерок. Трогаю лапой гладкую пластинку, она шевелится. Карандаш стоит неподвижно. Трогаю ещё раз, потом решаю всё-таки посидеть в углублении – хозяин-то не видит.

Подумаешь, «три дэ, три дэ». Но как только я усаживаюсь, подобравшись и обняв лапы хвостом, что-то подо мной сдвигается, звякает, и я начинаю куда-то проваливаться. Я царапаю движущиеся желобки, устрашающе мяукаю, пытаюсь выгибать спину, но неведомая сила пихает и толкает меня в разные стороны, мигают огоньки, свистят и жужжат движущиеся трубки, что-то больно колет меня в бока и лапы.

И тогда я возопил-завыл так сильно, как вопил однажды, когда Жорка пытался засунуть меня в стиральную машину.

В тот раз я исцарапал ему щёку и плечо, и нас обоих отлупили полотенцем – за что меня лупили, я не понял. Я вою-вою изо всех сил, меня крутит и мнёт, давит на бока и вдруг… выбрасывает в воздух, как пробку из бутылки, которая может стрелять, когда приходят гости. Я кувыркаюсь и плюхаюсь с размаху на свои четыре лапы. Две лапы заныли от боли, но мне не до этого, и я стремглав бросаюсь под какую-то кровать. Сижу, сжавшись в комок, и никак не могу начать соображать – это я или кто? Где это я?

Начинаю зализывать ноющие подушечки на лапках, принюхиваюсь и, наконец, решаюсь выглянуть. Смотрю одним глазом – батюшки-светы! Так говаривала моя первая хозяйка, у которой я жил, когда ещё моя мама грела нас с братьями своим пушистым боком. Гляжу и не верю своим глазам – где же это я, батюшки светы! Кажется, я доигрался!

Нет, я не в болоте и не в огороде в крапиве, не на помойке и не в собачьей конуре.

Я в квартире. Но не в нашей с Григорием, а в совершенно – чужой. Пахнет так противно. Кажется, сижу я действительно под кроватью. Осторожно выбираюсь и запрыгиваю на неё. Какое-то странное одеяло, скользкое и холодное. Оглядываюсь. За окнами почему-то светло. Комнатка маленькая, как наша с Григорием кухня… Ой!

Жужжит и урчит, это он! Такой же принтер с огоньками и большим карандашом с густой краской на кончике – вот он, стоит у стены. Похоже, я выплюнулся именно из него, прямо под кровать.

Ну, нет уж, три дэ, ни за какие колбаски я теперь не только садиться в тебя не буду, даже и нюхать не желаю!

И я ещё раз лижу свои ноющие лапки. Вдруг слышу приближающиеся шаги. Замираю, вытянув шею и настропалив ушки. Точно – где-то пискнуло, прошуршало – вижу край отодвигающейся двери. Резко пахнуло …собачьим запахом. Бр-р, юркаю обратно под кровать.

Раздаётся женский голос, негромко напевающий неизвестными мне словами переливающуюся мелодию. Пока я, сжавшись в комок, весь обращаюсь в слух, оказывается, надо было глядеть в оба: собачий псивый запах волной накатывает прямо в нос, и я вижу перед собой два влажных тёмных глаза, свисающие уши и приоткрытую пасть с острыми зубками.

Мы пристально смотрим друг другу в глаза. И этот мой долгий взгляд, обычно называемый кошачьим поцелуем, на этот раз вовсе не поцелуй; я даже готовлюсь вцепиться в мокрый собачий нос, разделённый напополам впадинкой, ощериваюсь, но выгнуть спину не могу – такая низкая кровать!

Пёс вдруг улыбается мне по-собачьи и доверчиво спра-шивает:

– Ты кто? Ты откуда? Что тикаешь глазами?

Я молчу, не зная, стоит ли вступать с ним в разговор. Но всё же он здесь по праву, а я-то, как сюда попал? Затем слышу свой охрипший голосок и сам удивляюсь: