- Я догадываюсь, кто стрелял и в Зудько, - сказал тихо.
- Совершенно верно, Ковалев. Он понял, что Берия догадался, разобрался во всем. Зудько должна была быть умертвлена немедленно. Однако он вывез ее в горы. Он повез в горы и ее мужа. И там... Это все уже видел Железновский. Меня там не ищи. Я не был там.
- А где все-таки ее могила?
- Я понимаю тебя. Ты дал, конечно, слово майору найти могилу?
- Да.
- У Железновского, у Железновского... С меня и того достаточно, что я знаю.
- Понятно. Спрошу у Игоря. Надо написать майору.
- Да, у него же дети... Они должны знать о матери хорошее... Послушай, - Дмитрий Васильевич прервал себя и спросил: - Выходит, Кравцов тебя под монастырь подвел?
Он как бы хотел удовлетворить и свое любопытство. Я не удивился смене разговора. Он меня упрекнул: мол, какой ты наивный, и тут же забеспокоился - чтобы я не обиделся.
Я пространно стал отвечать на вопрос Шмаринова. Не скрыл, что теперь стал трусом, боюсь. Рассказал о Мещерской, о том, как она, после звонка, приезжала, спасала меня, а сама подбрасывала еще в меня этот страх. Я сказал, что и звонок Кравцова меня насторожил, как насторожил и мою соседку. Но никогда бы в жизни я не подумал на Кравцова, что он способен на такое. Он был трусом.
- Раньше я никак не мог переварить, почему он, Кравцов, прятал меня тогда в своей "секретке", - сказал я. - Хотя тогда я думал, что он храбрей меня. Он все знает, но идет, даже боясь больше, на какие-то заступничества!
Я пытался Шмаринову объяснить, не понимая сам, как это сделать: почему все это со мной и с Кравцовым так произошло? Ведь даже Шаруйко не предал меня! А я не знал Шаруйко. А этот...
- Свою шкуру он тогда спасал, - прервал мои размышления Шмаринов. Кравцов испугался за себя. Как ты ушел от него, он сразу сообщил нам по телефону, что ты мечешься и ищешь убежища.
- Вот подонок! - возмутился я.
- Он работает на Ковалева давно, закладывал ему всех, в том числе и меня, - сказал мой давний коллега по волейбольным сражениям. - Служит с тех пор, как демобилизовался. Надо отдать должное Ковалеву. Кадры он действительно подбирает мощно. Стоило ему тогда вычитать в твоем "Деле", как Кравцов "предупреждал" СМЕРШ, что комсомольской организацией дивизии руководит враг, случайный, во всяком разе, как говорят украинцы, человек, - Ковалев на заметочку. И вот уже много-много лет - куда Ковалев, туда и бывший писарь Кравцов.
- Кравцов хотел стать секретарем комсомольской организации?
- Естественно. В гражданке широкая дорога. Кстати, бывший ваш цензор Мамчур сразу это раскусил. У него поэма есть. И в ней есть тип, похожий на Кравцова. Мамчур его приметил. Он же был, этот Мамчур, неплохой поэт!
- Да, да, - подтвердил я.
- Ты знаешь, что в этой поэме Мамчура речь идет о подвиге пограничников?
- О подвиге пограничников? О заставе Павликова?
- Именно. И Мамчур прав - это был подвиг. Уйти и не запятнать звание пограничника! Так трактует Мамчур те события. Они же... Они ушли, не накричав на судьбу. Единственный, кто осудил их, Кравцов, который идет у Мамчура под фамилией Бдителев. Бдителев закладывал всех потом подряд. Особый зуб он имел на пограничников, которые часто пропускали через рубеж по беспечности таких, как Шугов.
Честно, я думал после случившегося на квартире моих родственников: Кравцов - бедный, попал в железные руки генерала Ковалева: где-то, видимо, сделал промашку. Потому Ковалев его и "кинул" против меня. Кинул против "компромата".
Как бывает! - думал я. - Ведь если бы не Кравцов, мне тогда - крышка была бы! Никто не терпит самозванцев. А я ездил с Берия, может, с его двойником, в качестве "нашего сотрудника" - выражение Игоря Железновского. Железновский тогда сказал:
- Это наш сотрудник.
И я знал потом, что этот "наш сотрудник" должен был быть арестован, раз он "все видел собственными глазами". Да, свидетели - самое страшное, что есть для неправедников.
Я думал: Кравцов меня вытащил тогда. И что я остался неприкосновенным, что моя карьера не нарушилась, за мной не следили, мне давали возможность широко печататься... За это спасибо, - думал я, - и Кравцову, и всем другим, в том числе и ныне сидящему передо мной, постаревшему, но непреклонно верящему в справедливость генералу в отставке Шмаринову.
"Теперь и посуди сам, - уйдя от Шмаринова, уже в доме родственников, рассуждал я, - виноват ли бывший твой сослуживец Кравцов, или не виноват. Он всегда выступал на комсомольских собраниях правильно. Он всегда призывал к миру и добру, "содружеству", как любил подчеркивать. А потом шел в свою писарскую - в маленькую уютную секретную комнатку - и писал доносы. На тебя. На Мамчура-поэта. На всех, кто был чуть повыше его и чуть поумнее. Такие плачутся теперь. Ах, их теперь подозревают! Ах, их теперь презирают! За то, что они оберегали Родину!" "А что, может, я не прав? сказал я сам себе. - Может, такие нужны были? Бдительные! Сверхбдительные! Никого не щадящие! Может, было бы с ними лучше? Тогда бы этого беспорядка не существовало бы! Тогда бы брат не убивал брата! Тогда бы грузин не пытал в застенках грузина!"
Но я тут же с ужасом подумал: а как же моя месть Кравцову?! Он убивал умных, добрых, способных. Строчкой убивал их. И я тебя, Кравцов, презираю. И я тебя, Кравцов, убью...
...Я вошел в дом к Кравцову. Была уже глубокая ночь. Я умел уже входить в дома, которые окольцованы: стоит лишь подождать, когда выходят из этого дома и сказать: "Ах, забыл ключи!" И вы проходите туда, куда вам следует проходить.
Я шел к нему уверенно. Но я увидел его лицо - он только что вышел из своей квартиры. Но я еще не понимал, что иду рядом с квартирой Игоря Железновского. Это же и его дом! Голова моя, оказывается, была забита лишь местью. Я думал лишь о Кравцове.
Он, Кравцов, однако, мне шепчет на ухо, берет меня за плечо, как будто не он приводил ко мне этих амбалов, не он выбивал из меня все материалы, что касались Ковалева.
- Слушай, - он шепчет, - повесился Железновский. В своей квартире.
- Как?!
Я еще ничего не понимал.
- Зайдем. Я знал, что ты придешь.
- Я шел к тебе... Не за этим!..
- Я знал... Слушай, может, и мне повеситься? Или убить себя?
