- Товарищ старшина! Ить их, то есть жану ево, все одно выселят отсель. А у меня мука клякнет, песком порошится. То ль дело - простор! А у них и стол человечный...

- Ты, что же, хочешь побыстрее выселить их?

- А их самих выселять. Оне - жена врага. И дети еи тоже таковые будут.

Он имел большие руки, они у него скреблись, ползали по засаленным карманам: видно, что-то всегда таскал в них, чтобы вовремя отправить в свой широкий рот с толстыми губами.

- Наверное, старший лейтенант Павликов тебя любил, Егоров. И в обиду не давал?

- Эт точно! - расплылся он в ухмылке.

- Так чего же ты парку гонишь? Или уже невмоготу терпеть в своей кухне? Хорошо же знаешь... Вдруг с сопредельной стороны, пользуясь такой ситуацией, придут сюда ночью. В диких беглецах окажешься. К первому-то - к тебе, в домик хороший. Подумают, что начальство, а?

- Разрешите идти? - нахмурился Егоров. - Шуткуете, товарищ старшина! А мне не до шуток... Я ить в действительности для них, - кивнул на пограничников, быстро выстраивающихся, - стараюсь! И жайранчика кокнул. С первого выстрела, товарищ старшина. И уж посвежевал. А от с лапшой - не больно разгонишься. Я сто раз говорил старшему лейтенанту, что стол нужон. А ен - нетути да нетути!

Я зашел в домик. Жена Павликова сидела почему-то на чемоданах. Детишки все уже собраны. Павликова оказалась маленькой тридцатилетней женщиной, глаза ее выплаканы. Она догадалась, что на этом свете уже вдова, однако последняя надежда, как и у каждой любящей женщины, в ней теплилась. И, увидев меня, понимая хорошо в званиях, понимая, что я, старшина, не могу ей помочь так, как она бы хотела, все-таки поднялась с чемодана и, заглядывая мне в глаза, спросила:

- Что с моими Сашенькой? Вы знаете?

Я сел на табуретку. Она была сработана надежно, крепко. И семья тут стояла и жила надежно и крепко. И вот - случай. Случай этот все решил вмиг. Все зависело от одного слова человека, который приезжал даже не на заставу, где все произошло, а в город, инкогнито. Сейчас он мчится к себе, в Москву, охраняемый молодцами в хромовых сапогах, и Игорь Железновский тоже обслуживает его вместе с этими молодцами.

С ними Лена?

Ах, Лена, Лена! Игрунья Лена!

Где теперь твой муж, жизнь которого в деле, в той папочке, - как на ладони?

Что же ты, Лена, сделала, что он ушел от тебя не просто к другой женщине, а туда, к чужим женщинам, к чужим людям?

Почему так вышло? Кто в этом виноват?

Ничего так и не ответил я Павликовой. Я вернулся к размещающимся пограничникам и вскоре нашел старшего из них - лейтенанта Дайнеку. В машине он был до того скромен, что не претендовал даже на то, чтобы ехать вместо меня в кабине. Правда, может он бы и захотел поехать в кабине, но, видно, увидел полковника, который там распоряжался и выделил меня на роль отмечаемого особым вниманием.

Я извинился за то, что Дайнеку вроде оттер. Он засмеялся:

- Ну вот еще! О чем это вы!

Я рассказал ему о Павликовой и ее малышах, все ожидающих решения свыше. Намекнул на просьбу тамошнего начальства - сказал, что в штабе мне поручили позаботиться о них, ну и тому подобное. Дайнека оказался смышленым и добрым малым. Только он спросил:

- А почему же они меня не предупредили?

Законный вопрос. Мне не хотелось подставлять Шмаринова. Вдруг Дайнека кому-то станет говорить и назовет его. Я стал нажимать на его сознание.

- Так будьте без разных указаний человеком, - сказал я. - Оградите ее пока от бед, постарайтесь накормить и ее, и детишек.

Дайнека, конечно же, видел, кто сажал меня в машину, в привилегированную кабину. Просто так не сажают. Он-то это уже понял на службе.

- А все-таки, кто вы такой будете? - поинтересовался он.

- Старшина.

- Это я понимаю, - согласился со мной Дайнека. - Я о другом. Я же солдатам тоже должен сказать, кто тут между ними ходит.

- Я редакционный работник. Организовываю материал для газеты.

- А для какой газеты? Для нашей, пограничной?

- И для пограничной. - Я стал набрасывать на себя важность. - Я печатаюсь широко. - Тут я Дайнеку не обманывал - даже Железновский на подпитьи, в той самой палатке, где была даже газированная и минеральная холодная вода, мне напевал, какой я великий деятель: печатаюсь, мол, безостановочно, нет управы!

- Понятно, - задумчиво произнес Дайнека. - Но все же... Это - как сказать... Произошло тут, конечно, дело нелегкое. И служба новая пойдет...

- Служба-то пойдет. Но людей забывать не надо.

- Ясное дело, не надо. И все же - на виду, однако. Наказание несет всегда и ближний.

- Согласен. Но мне не хочется писать, право, негативное. Еще не так просто во всем разобраться.

Дайнека вдруг озарился:

- Товарищ старшина! В чем вопрос! Или не люди мы? Сделаем! Я лично пока этот домик и не собираюсь оккупировать. Я - с солдатами.

- Ну и договорились по-человечески. Мне поручено забрать семью. А сегодня уж... Приглядите! И за поваром понаблюдайте. Вы за ним приглядите, за поваром, приглядите. - Я специально заострял. - А то у него слишком большие претензии к людям.

- В чем вопрос, товарищ старшина. Повара у нас из своих найдутся.

- Присмотрите за ним. Чтоб жену своего бывшего начальника не обижал, - сказал я напрямую, понимая, что лейтенант еще не совсем точно уясняет, что я от него хочу.

- Присмотрим, - пообещал лейтенант, наверное, только недавно вышедший из училища.

Конечно, в житейских таких передрягах он еще не был и не совсем четко представлял положение вдовы и ее детей. Не останутся же они тут в качестве нахлебников, никто на границе держать их не станет.

Я пробыл на заставе до утра, пользуясь правом газетчика. Обошел все помещение вдоль и поперек. Это было каменное здание, прочно сидящее на земле. Руками пограничников - и в первую очередь волей и энергией покойного старшего лейтенанта Павликова - все здесь было сделано для того, чтобы его подчиненные, которым волей трудного рока приходилось вот уже шестой год коротать здесь свою срочную, жили в приличных по этим временам условиях. Жилые помещения, оставленные личным составом заставы, можно сказать не по его вине, выглядели ухоженными, добротно оборудованными. Здесь были умело сработанные кем-то - здешними бывшими столярами, может, деревянные койки, расставленные просторно; у каждой койке по тумбочке. Они имели теперь вид недостойный для установленного воинского порядка, ибо у иных были распахнуты дверцы, выдвинуты ящики. Кое-что от здешних недавних жителей осталось: бумаги, тряпочки, два разбитых зеркальца, огрызок мыла... Чувствовалось, что сборы к отъезду проведены были наспех, ребят подгоняли...