… Не забывай, почувствуй, волшебник

То, как на шею давит ошейник.

Не забывай нас – ты слышишь, отшельник,

Иногда покидай Парнас…

(Сплин)

Пролог

Клиника для умалишенных располагалась на краю неказистого поселка Гедеоновка, к востоку от Смоленска. В глубине заброшенного парка, где растительность казалась влажной, тропической, стоял кирпичный больничный корпус, двухэтажный, столетнего возраста, но крепкий на вид.

В белом халате, с жестким лицом снайпера и масонским прищуром, врач заканчивал свой обычный утренний обход. Он вошёл в небольшую палату без всякой мебели, кроме одной простой железной кровати и старого радио, чей эфир шипел и трещал, наводнённый помехами. На кровати поверх ватного одеяла дремала крохотная старушка. Она лежала, повернувшись лицом к стене, и не сделала при его появлении в палате ни малейшего движения. Старушка чмокала, облизывалась, стонала, принималась тихонько говорить с невидимыми собеседниками, которые, казалось, докучали ей, дразнили и мучили. Это была первая заведующая Музеем скульптуры Сергея Тимофеевича Коненкова Лидия Платт.

– Ну, друг мой, Лидия Сергеевна, как вы себя чувствуете сегодня?

Больная задумалась, всматриваясь куда-то через прозрачное пространство солнечного сухого воздуха полуприкрытыми глазами. И после явно больших усилий трудно работающей мысли приподняла кисти изуродованных старостью рук, как бы доискиваясь чего-то в сумраке дремотных глубин, прошептала:

– Коненков, Коненков… я вижу, вижу… красный с золотом, весь в булатной стали, он идёт, идёт, идёт…

Глава 1. Козёл

– Тут, знаете, фиг поймешь, кто сиделец, а кто охранник. Кто зэк, а кто начальник, – широко шагая, произнес лейтенант.

Посетитель едва заметно ухмыльнулся. Маленький, круглый, с румяным лицом, окруженным черной бородкой, среди которой хищно шевелились красные сочные губы, он смотрел на лейтенанта плутовато и радостно, словно видел перед собой не человека, а ловко приготовленного на огне ягнёнка:

– Здесь и живые отличались от мертвых, в основном, пищеварением.

– А-ха-ха! Это точно, – согласился лейтенант, украдкой поглядывая на своего спутника в аристократически белой рубашке, от шуток которого веяло леденящим холодом жестокости.

Обогнув строение администрации, они оказались на зеленовато-пятнистом пустыре, где начиналась территория колонии-поселения №7. Кончались деревья, исчезала трава, а все переулки, дорожки и тропки вели к квадратным участкам со зловещими уродливо-серыми домами, сложенными из нескольких этажей бетонных, кое-как выбеленных плит с потеками ржавой грязи.

У одного из общежитий на сорной колючей земле на солнцепеке работали заключённые – темные, как гарь, взбухающие сгустки: жёсткие лица, металлические, точно дробинки, глаза. Скопище напряжённых хмуро-любопытных глаз наблюдало за ними, идущими.

– Вон он, Терентич, загорает, прохиндей. Вы можете говорить с заключённым сколько хотите, у нас с этим свободно, только козла его берегитесь, он громадный, злющий. Грузовик может рогами перевернуть! – лейтенант приложил руку к выгоревшей фуражке, развернулся и пошёл обратно по грунтовой дороге, которая, повторяя изгибы пустыря, упиралась в стену администрации.

Посетитель огляделся: приземистая, желтая, словно барханы, колония казалась горячей каменистой пустыней. Он сделал шаг по тропинке и увидел тощего, обнаженного по пояс старика с круглыми мускулами и наколкой. На груди, сквозь завитки седых волос, просвечивались главы, маковки церквей, молчаливые лики православных святых. Недвижно и внимательно они взирали строгими глазами с дряблого, усыпанного пигментными пятнами, небосвода.

Терентич сидел на корточках, приложив ладонь к шершавой теплой почве, наблюдал, как бегут мимо его пальцев рыжие муравьи, поблескивая хитином точно битое стекло пивных бутылок.

Что-то взметнулось рядом, пыльное, серое, и страшный крушащий удар выброшенных вперед стрельчатых копыт чуть не поверг посетителя в глубь сточной канавы.

– Ну все-все, угомонись, заполошный, – Терентич ободряюще похлопал животное по широкой спине, затем ласково погладил по холке.

Посетитель на миг задумался, заглянул в пустые глазницы козла и сквозь впадины и овалы черепных костей, увидел, как перевертывались дышащие пеплом горы, в вихре летучих частиц падали отломанные вершины, пласты рудных масс, которые, если к ним приглядеться, оказывались вертящимися в воздухе людьми. Он охнул и коротко поклонился:

– Приветствую тебя, Пилорус! И тебя, Мастер Кузнечного дела.

– Вот скажи мне, Петя, – Терентич облизнул острый пергамент, закручивая, цигарку, и вдохнул аромат свежего табака, – разве при Союзе такое было возможно? Разве такого расфуфыренного пижона, разодетого как вражеский трансвестит, пустили бы на просторы колонии? – козел посмотрел на него напряженным, дрожащим в глазнице красно-жёлтым глазом, в котором мелькнул проблеск насмешки всеведенья, и мотнул головой. – Только ты меня понимаешь. Как бабка померла, так ты у меня один и остался… – он вставил самокрутку в ноздрю козла и чиркнул спичкой.

– Молотобоец, я ищу того, кто поможет мне пройти на ту сторону, – начал посетитель. Он говорил так, будто русский не был для него родным: спотыкался на согласных, тянул гласные, делал паузы, подбирая слова, и при этом чудовищно картавил.

– Никто не может вернуться туда. Мы уж с Петей за этим проследим, – Терентич зажал цигарку пеньками нескольких потемнелых зубов, и потрепал козла по седой бороде. Тот зыркнул зло, выдохнул сизый дым ему прямо в лицо и издал грозное «ме-е!» – Ладно, Петь, не обижайся, я же со всем уважением к твоей персоне… – старик резко вскочил, с силой уперев босые ноги с загнутыми нечистыми ногтями в песок. – Вагус, ты зачем вернулся? Столько лет тебя не было, и вот опять! Разговаривай с Пилорусом. Он здесь главный. А мои гвозди крепкие, никто ещё из могилы не поднялся!

Козел одобрительно заморгал, и красное марево в его глазах стало тускнеть.

– Я пришёл вовсе не за этим… На Смоленщине запрятано великое множество любопытнейших Залежей, и одна из них принадлежит мне. Но Пилорус не позволит осквернить землю, освященную кровью павших в бою героев. Поэтому я обращаюсь к тебе, Молотобоец. Мёртвые Боги всегда благоволили ко мне, и теперь дадут силу, дадут власть пытать, мучить, убивать!

– Зря ты проделал такой путь, Вагус. Мёртвые Боги давно отвернулись от нас. Уснули в пирамидах, в мертвых городах, на дне безвестных могил.

– Цену назначай, mon cher ami,1 и если все пройдет как надо, я охотно ее оплачу.

– Цену… Цена будет такая: шестьдесят лет человеческой жизни! Выпить мне охота, водочки с тертыми рябчиками выкушать, а алкашка нас не берет, титька лебяжья!

– Чтобы выпить, тебе и сорока лет хватит, до шестидесяти в этой северной глуши и праведники не доживают.

Вагус улыбался румяным ртом, обнажив короткие белоснежные зубы.

– Погодь, пошто зубоскалишь? Ты послушай сперва, ведь не знаш! Я-то в советские времена дьячком подъедался, псалтырь читал, да свечки тушил, а опосля, как Сталин пошёл штурмом на небо, на приступ той стены, что отделяет человеческие очистки от Бога, я в алтаре тихонько повесился. В стране полным ходом шла борьба с религией, поэтому заново освящать нашу Крестовоздвиженскую церковь не стали. Поснимали попы иконы и в подвал спустились, а там шесть мешков золотых монет… И вот однажды, в один солнечный денёк, является из райцентра партийное начальство с предписанием передать храм школе, а по стенам тени чертей мечутся… Продались наши попы лукавому за те монеты, записали свои имена на страницы тьмы и душами проклятыми мой голод утолили. А теперича я пожить хочу! Бочку водки, да с мужиками на рыбалочку!

– Как много вам, могильникам, мало… впрочем, пусть будет по-твоему, – Вагус пожал маленькую сухую ладонь Терентича, и тот в ответ торопливо сжал его влажную, обволакивающую длань. – Проведёшь меня в город, я тебе за это ещё пяток лет отсыплю.