20:20 Кому: Юлия: Юля, напишите мне первого, «да» или «нет». Почта на всякий случай: [email protected]

20:25 От кого: Юлия: Вы все еще надеетесь на «нет»?

20:27 Кому: Юлия: Я не сдаюсь.

.

.

Он не сдается.

Перед ним на рабочем столе – заявление об увольнении в связи с окончанием срока действия договора с Федотовым Л.Г. Размашисто подписано сегодняшним числом.

Перед ним – листы бумаги, исписанные от руки, и чистый конверт с выведенным на нем твердой рукой именем адресата: Федотову Л.Г. Его последний гвоздь и его последняя надежда. Бомба замедленного действия, которая может взорваться сразу, а может – пока он будет пересекать Атлантику. А может, во Льве умер первоклассный сапёр, и он эту бомбу обезвредит, лишь взяв в руки, – отправит в помойное ведро.

Здесь же, на столе, зарплатная карта, на которую вчера по договору со Львом поступил остаток денежных средств, заработанных врачом за этот месяц. На ней вся сумма целиком, до рубля. К карточке скрепкой прикреплена отдельная записка: «Взять не могу, причины личные. Можете считать это компенсацией за моральный ущерб, причиненный Вам моей ложью о состоянии Вашего здоровья. С Вашим здоровьем на данный момент всё в полном порядке. Пин-код пришлю сообщением».

Он и впрямь не может взять эти деньги. Не потому, что хочет таким образом принести Льву извинения за свое вранье, хотя отчасти причина в этом. Лишь отчасти. Он просто не может их взять, решение принято давно. Отказывается соглашаться, что у их отношений была цена. Протестует против того, что боролся за её лучшую жизнь за вознаграждение, а не от сердца. Говорят, деньги не пахнут? Так вот – иногда они смердят. И он не хочет к ним прикасаться.

Заставить себя выйти из этого кабинета – невозможно тяжело, и Юра высиживает, уперев локти в столешницу и запустив пальцы в волосы, гипнотизирует дохлый телефон. Интуиция подсказывает ему, что Ксению он больше не увидит – не только сегодня, не увидит вообще. Все мысли сейчас, когда всё, что можно было, уже стряслось, когда время не повернуть вспять, когда уже ничего не исправить, крутятся вокруг двух фраз, которыми она его расстреляла в упор, вряд ли об этом подозревая:

«Ты всё это время игрался со мной!».

«Ты жалеешь».

Ксения действительно так думает, это было и не было сказано сгоряча, в сердцах. И у неё для веры в свою правоту есть все основания. Он не знает, что должен сделать, чтобы убедить ее в обратном.

Он знает.

Он всё еще медлит.

Он может разрушить жизнь этой семьи и по-прежнему к этому не готов.

А еще – он чувствует, что проиграет и эту битву. Да, проиграет. Они знакомы всего месяц. Месяц против трех лет каких-никаких, но отношений, – это смешно; однократная связь, даже не начавшийся роман против благополучия её родных – это неразумно, это глупо, это преступление, и она сама это понимает.

Но как еще до неё донести, что она ему нужна, если она не желает ничего слышать? Как еще дать ей понять, что чувствует он? Как, если не объявив войну всему миру?

Он должен оставить её в покое, должен прекратить сотрясать её мир.

Должен согласиться её потерять.

«Отпусти её…»

Он должен, но он не может, он не согласен!

Вспоминать. Вспоминать. Вспоминать. Выуживать наружу, вопреки внутренним протестам, инстинкту самосохранения и здравому смыслу всё, с ним связанное. Перемалывать, вновь пропускать через сердце. Она же мазохистка, ей можно. Теперь всё можно, она уже кончилась всё равно.

…Глубокая ночь, московский клуб, темный закуток, ощущающаяся кожей спины холодная стена, океаны глаз, горячие сухие губы и дыхание с привкусом виски, теплые ладони… Холодное, отрезвляющее, брошенное свысока: «Ни тебе, ни мне это не поможет». И впрямь так думал. Всё, что между ними было, вполне объяснимо плещущимся в крови обоих алкоголем.

…Знакомство в стенах отеля и его такое натуральное, такое убедительное: «Нет. Мы не знакомы. Очень приятно… Ксения…». Как выясняется, блестяще исполненная роль. Ксюша до сих пор помнит собственное удивление и захлестнувшее ее негодование, помнит, как обидно это было – понимать, что совершенно не запомнилась ему там, в клубе. Как думала, как же ей реагировать: подхватить легенду или выложить отцу историю их общения как на духу? Выбрала первое. Сама вступила с ним в эту игру. А ему, оказывается, доверие её было нужно. Вот оно что…

Доверие… Похоже на то… Юра её доверия с первого дня пытался добиться: ему не нравилось, что она обращалась к нему по имени отчеству, он попервой её всё поправлял, но через какое-то время, чувствуя сопротивление, попытки оставил. Наушники ей свои отдал, аргументируя поступок нежеланием слушать грохот из колонок после полуночи. Она тогда как должное приняла, а с какой стати-то?

Наушники… Сколько просто хорошего, важного и по-настоящему необходимого ей он для неё сделал…

…«Ксения, ты серьезно? У меня что, на лице всё это время было написано: «А теперь давайте с Вами поиграемся, госпожа Завгородняя»?»

С ним связаны самые тёплые и яркие моменты её черно-белой до его появления жизни. Пусть он жалеет об их сближении, но собственные эмоции «перепрошить» ей по-прежнему не удается, ведь с Юрой она снова начала дышать. Увидела цвета, краски. И не может теперь всё перечеркать, сделать вид, что этого не было, что не он был тому причиной.

…Первый совместный выезд, заботливо припасенное им для неё яблоко, стыд, накрывший её, когда она поняла, что он видел, как записан в её телефоне. Такие же «Маршаллы», как у него – просто так, чтоб не куксилась, чтобы улыбнулась, чтобы доверилась… И солнечные зайчики на внутреннем веке. Парк, и он с телефоном у уха бродит по лужайке чуть поодаль, давая ей возможность насладиться музыкой и спокойствием вокруг себя.

…Ожесточенная бойня принесенными им из собственного номера подушками. Так вовремя… Она в тот вечер вновь заподозрила Ваню в измене, загнала себя в угол аргументами о том, что свечку не держала и не может быть уверена, пусть и запах от него – чужой; она в тот вечер со своей болью еле справлялась. А он как знал. Пух и перья во все стороны, снег в комнате, чувство испытанного вдруг огромного облегчения и выражение глубокого удовлетворения на его лице. «Ошибаетесь. Я люблю контроль. Разве не ясно?». Сразу дал понять, что предпочитает держать ситуацию под контролем. А она глухая. Или глупая. Или всё вместе – комбо же!

…«Извините, медведя я все-таки не могу Вам отдать, погорячился. Тогда у меня совсем никого не останется». Она думала, врач снова развел её, но медведь – существует, медведь – настоящий. И, судя по тому, что она успела за этот месяц узнать о Юриной жизни, очень важная её часть, память о близких, о счастливом детстве. Ведь снова, выходит, предупредил – о своем одиночестве, а позже – и о том, что обществу людей предпочитает общество, ну, например, вещей из детства: они не предадут, не разочаруют и не причинят боль. Но в неё он, по крайней мере, верил – и этого не скрывал.

Медведь… Может быть, где-то в самой глубине его души всё еще живет маленький мальчик? Где-то так глубоко, что он и сам не подозревает… Вдруг? Судя по тому задору, с которым он вокруг неё вакханалию вечно устраивал, вполне возможно.

…Потом – совершенно идиотская ситуация с боксерской грушей, которая могла бы не сложиться, будь у нее менее богатая фантазия. Юра же специально её в отель притащил, чтобы она на ней злость свою выпускала; в «Гранде» никаких груш отродясь не было! Понимает она это только сейчас. Вспоминается, как врач, позволив себе немного поупряжняться над ней в остроумии, терпеливо учит её занимать правильную стойку и боксировать. Соблюдает все приличия, не позволяет себе ни одного лишнего касания. Подчеркнуто держит дистанцию. Оторвать от него взгляд – невозможно.

…А потом… Дистанция сходит на «нет». Рыбная кость, она склонилась над чужим разинутым ртом с фонариком, он близко, она чувствует этот еле уловимый запах от кожи, слышит его хриплое: «Ксения, дышите». Голова кружится…