.
.
.
Губы касаются макушки, касаются лба, висков; в его руках она затихает, неосознанно подставляя под целительные поцелуи лицо. Глаза горят, горькие слезы отчаяния всё еще катятся, но уже беззвучно. Потеряет его завтра… Всю футболку ему промочила, хоть отжимай. Губы по очереди касаются полыхающих век, убирают с ресниц соленую воду… Кто-то стучит в дверь. Настойчивее. Пусть стучит… Их здесь нет. Никого нет… Объятия становятся лишь крепче, и её бедное сердце сейчас выпрыгнет через горло, его сейчас в клочья разорвет, ничего от него не останется.
Уже давно ничего не осталось.
Страшно распахнуть ресницы и понять, что всё это – всего лишь сон, плод ее воспаленной фантазии, истерзанного воображения. Страшно заглянуть в его глаза и прочесть в них сочувствие, сожаление и ничего более. Страшно, ведь в её взгляде он увидит мольбу. А особенно страшно чуть приподнять навстречу губам подбородок и получить в ответ дружеский поцелуй в нос.
Убирает дорожки слез с щек, под ногами плывет пол, она в зоне мощной турбулентности, ноги совсем её не держат, сквозь шум в ушах слышно, что кто-то очень, очень настырный продолжает стучать. Тут никого… Пальцы неуверенно скользят по футболке вверх, замирая в районе его лопаток. Она молится, чтобы он продолжал, не останавливался, она готова вечно так здесь стоять, лишь бы он не выпускал ее из своих рук. Повороты головы за его губами невольны; щекой проводит по щеке – такая же чуть колючая, что и тогда… И дыхание такое же горячее… Он и она… Сквозь мокрые ресницы видит ямочку на подбородке – так же близко… В его кармане начинает вибрировать смартфон.
«Да что им всем от нас надо!?»
Юра не реагирует на телефон, на стук в дверь, но она ощущает, как постепенно слабеют объятия. Нет! Пожалуйста, нет!
«Не оставляй меня…»
Протестуя, девушка вдавливает ладони в лопатки, прижимается крепче, легко касается губами его шеи – там, где колотится сердце… Дрожит в его руках все сильнее, сквозь туман осознавая, что он не отталкивает, ощущая ответную дрожь. Она не может его отпустить! Над самым ухом, обжигая кожу, разносится еле слышное, хриплое и очень слабое:
— Ксюша, ты будешь об этом жалеть…
То ли утверждение, то ли вопрос в этом «будешь». А может, он снова смеется? Пожалеть о чем-то, связанным с ним? Жалеть об этом!?
Семь месяцев прошло, а он – всё туда же… Тогда Юра другое имел ввиду, она знает. Но ведь тогда – не сейчас…
Девушка с шумом втягивает носом воздух, от невыносимого желания доказать себе и ему обратное сводит нутро… Как же она может пожалеть? О чем? Она жалеет совсем о другом: что не поправила себя в машине, ляпнув про постороннего. Что весь этот месяц ей не хватало воли, смелости. Что её гордость всю жизнь шла и идет впереди неё. Что не разглядела его тогда и не вцепилась мертвой хваткой. И она знает наверняка: совершенно точно всю оставшуюся жизнь она будет горько жалеть, если снова отпустит его сейчас.
.
.
Подняв, наконец, голову, широко распахнув и без того огромные глазищи, Ксюша вглядывается в него недоуменно, с укором. В этих глазах он тонет, потеряв остатки надежды когда-нибудь всё же спастись. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, а он хочет захлебнуться, сию секунду и навсегда. Её запах обволакивает сознание, от её прикосновений бьет током в несколько сот вольт, он отказывается расцепить кольцо рук, чувствуя, как она в них тает, как вот-вот растворится и исчезнет.
Решительно мотнув головой, вновь устремляя на него полный уверенности взгляд, девушка шепчет:
— Никогда. И ты не смей. Что бы не случилось…
«Что бы не случилось…»
«Забудь о своих веских причинах хотя бы на минуту!
Не думай об этом…»
Поцелуй в самый уголок губ робкий: ей, чтобы свою просьбу облечь в форму, пришлось встать на цыпочки. Нежный, но его сбивает мощнейшим течением необузданной горной реки, все до одного её неприступные пороги – будут его. Звук выключается резко, стремительно гаснет свет, вокруг мгла, он больше не стоит ногами на этой земле, не чувствует внутренней боли, раздирающего нутро отчаяния. Одну любовь. Нет никого, ничего – он и она. Она собирает его с каменистого дна его бездны по кусочкам, вдыхая жизнь, надежду, воскрешая поцелуями. Падает, падает вместе с ним – без страха, без капли сомнений, храбро.
Губы шелковые, ласковые, податливые; вся она – податливая, гибкая, кроткая и невозможно тёплая. Человеческое тепло, необходимое любому, как вода. Ты можешь без него дольше, чем без воздуха, но рано или поздно душа иссыхает и умирает. Она делится с ним своим теплом, утоляя казавшуюся извечной жажду. Тело отзывается дрожью на каждое прикосновение. Секунды летят, а может – стоят, и она смелеет, требует еще немного больше, и еще, чуть прикусывает губу, вжимается в него, с усилием ведет ногтями по спине, стягивает пальцами волосы, сплетает на шее руки. Заставляет забыть собственное имя! Дыхание шумное и прерывистое, он чувствует, как вздымается её грудь; контроля нет, кровь закипела в венах, растеклась по телу лавой, лупит в голову, оставляя её совершенно пустой! Он не в себе… Кто он? Зачем пришел в этот мир, если не за ней?
Запрокинув голову, выдыхая через приоткрытые губы, отдаёт на растерзание хрупкую шею. Представшая взгляду картина, эти тихие, всё еще контролируемые звуки лишают его тех крох разума, что еще в нём остались. Никто не смеет её касаться, кроме него… Никто! Она – его! Сознание в пелене, в тумане, всё вокруг в вуали, он двигается наощупь, от ключиц к манящему, чувствительному месту за мочкой её уха. В этой точке бешено бьется её рваный пульс, запах кожи опьяняет сильнее шестидесятиградусного виски, дурманит, манит. Судорожно хватая ртом воздух, свободной рукой Ксения ищет в пространстве позади себя хоть какую-то опору. Где-то там, в полуметре от нее или около того – он совершенно дезориентирован, – длинная мраморная раковина с уставленной всевозможными пузырьками столешницей. Ему самому сейчас нужна опора… Уже не отдавая себе отчет в том, что вообще делает, подхватывает на руки; раздающийся звон падающих на пол, разбивающихся, катящихся по углам склянок не отрезвляет, а лишь сильнее распаляет. Ксюша, кажется, вообще не замечает, что её сокровища только что пали смертью храбрых. Сидя на столешнице, обхватывает ногами бедра, притягивает ближе, ближе; сжимает ладонями щеки, рвано дышит; коснувшись лбом лба, вглядывается в него, и в её взгляде врач ясно читает исступление.
Им нужно остановиться!
Что она творит? Что они творят!? Не остановить себя, не удержаться, срываться с ним вместе, набирая в полете скорость! Только что захлебывалась в отчаянии, думая, что он её оттолкнет, только что умирала в объятиях, растворяясь в них, ни о чем больше не прося, прося только об одном – чтобы время встало! И так стремительно скоро ей стало мало лишь поцелуя – он нужен ей весь, целиком, без остатка, до дна! Сейчас же! Невозможно оторваться от этих губ! Невозможно отвести взгляд от этих ставших цвета ночного неба глаз, невозможно отказаться от ощущения парения и невесомости, только что его испытав и поняв, наконец, как бывает, как должно быть! Невозможно дышать.
Её пальцы медленно касаются льняной ткани на уровне груди, расстегивают пуговицу и замирают, она смотрит в его абсолютно черные, подёрнутые дымом глаза и после недолгих раздумий расстегивают следующую. И еще одну. Юра пытается перехватить ее кисть ладонью, но девушка непреклонна. Следующая… Еще сегодня утром она содрогалась от прикосновений к себе другого, моля, чтобы он прекратил её пытать. Сегодня ночью она сгорает от ставшего абсолютно невыносимым желания себя немедля отдать, умереть и возродиться в его руках. Никто не смеет ее касаться, кроме него… Она – только его!
Сухие ладони скользят под лён рубашки, на секунду замирая меж лопатками, касаясь чувствительной кожи с нанесенной татуировкой. Думает, ей может быть от его касаний больно? Да, ей больно – невыносимо больно ждать, физически больно! А его прикосновения её исцеляют, каждое! Губы горят, болят, смяты поцелуями, дрожат, а ей мало! Она хочет его всего, целиком, хочет, чтобы он её до краев наполнил, хочет наполнить его собой, утонуть в нём, умереть и восстать из мёртвых; руки сами тянутся к пряжке ремня, сколько же можно терпеть эту пытку!?
