Так, раздираемый жалостью к себе, ненавистью к дубоголовому поэту и муками совести из-за всего, что наговорил, Геральт и провел следующие три часа. Дышать стало легче, где-то вдалеке застрекотали неугомонные кузнечики, а небо понемногу начало темнеть. Сам ведьмак в темноте видел не хуже, чем днём, но вот лошадь могла оступиться или того хуже — попасть копытом в одну из норок каких-нибудь мелких грызунов и сломать ногу. Её пришлось бы добить, и подобная перспектива, хотя и мало заботила мужчину с моральной точки зрения, крайне отяготила бы с материальной — в седельных сумках много чего завалялось, жаль только, что всем этим добром нельзя было поужинать.

Он спешился, когда увидел в некотором отдалении от дороги подрагивающий огонёк костра. Возможно, это Лютик, и тогда следовало поторопиться к нему и примириться. Но есть вероятность и того, что ведьмака погонят прочь, и ладно бы, если словами. Кметы и монстров, и ведьмаков боятся в равной степени. Как, в общем-то, и дворяне. Он всё-таки безбожно устарел в этом мире, где постепенно отпадает нужда в подготовленных убийцах чудовищ, потому что самих чудовищ год от года всё меньше. Раздумья Геральта прекратились, когда до его обоняния донёсся запах мяса. Внутренности, или уже требуху, которую совесть не успела догрызть, скрутило.

Ведя Плотву за собой, двинулся к источнику чарующего запаха, снова ощущая отвратительное противоречие внутри — и хорошо бы, чтобы это оказался виконт, но лучше бы всё-таки нет.

И, когда оказался так близко, чтобы различать не только неясные силуэты, то ему одновременно было и радостно, и горько. Он поджал губы и некоторое время смотрел на самодельный вертел из тонкого прутика, на котором неторопливо поджаривался только что освежеванный тощий кролик. Самого Лютика около костра не наблюдалось, но, судя по стреноженному мерину, прислонённой к чахлому деревцу лютне и шапочке с пером, которую хотелось прямо сейчас совершенно случайно спихнуть ногой в огонь, это его стоянка. Вздохнув, Геральт с непередаваемой словами тоской перевёл взгляд на откровенно неумного коня. Тот посмотрел в ответ, а потом отвернул морду в сторону Плотвы. «И ты такой же, — поморщился ведьмак, за долгие годы общения с бардом успевший поднабраться сведений об искусстве, а потому крайне остро отреагировав на такую изящную трагикомическую ситуацию, — лишь бы бабу…»

Когда из темноты вынырнул и сам поэт, ведьмак уже успел снять с кобылки седло и пару раз перевернуть несчастного кролика. Лютик, хотя и старался ступать тише, так сильно вонял парфюмом, что пришлось подыгрывать ему, ковыряясь в углях веточкой. Он резко уронил ладони на плечи ведьмака и заявил:

— Попался, Геральт!

«Ты даже представить своей набитой дерьмом головой не можешь, насколько», — мысленно огрызнулся ведьмак, но вслух ничего не произнёс, только коротко похлопал по ладони, что до сих пор лежала на его плече.

— Извинения приняты, — и поэт сначала устроился рядом, а после окинул спутника придирчивым взглядом. Выражение серьёзности лицу ловеласа не слишком шло, казалось слишком инородным, и Белый волк даже нашёл бы это забавным, не пахни его собеседник чужими духами. Уже успел, зараза… — Я, кстати, сразу понял, что ты меня нагонишь, и взял на себя смелость ненадолго свернуть в деревню…

Мысли Геральта унеслись далеко, а внутри вместо совести приступил к трапезе ещё более жестокий зверёк — ревность начала доедать ту труху, что раньше была внутренностями. И как же она выглядела, а, ведьмак? Уж точно не было у неё шрамов по всему телу, желтых кошачьих глаз и твоего скверного характера. И седой, конечно же, она не была.

— Геральт, — произнёс поэт, вдруг прервав свой рассказ о деревне и замолчал.

— Что? — Вполне ожидаемо откликнулся ведьмак и перевёл, наконец, взгляд с костра на друга. Тот отчего-то всё ещё оставался в крайней степени серьёзным.

— Я тебя предупреждаю, — он медлил, словно подбирая правильные выражения. Забавно, ведь обычно барду не приходится лезть за словом в карман, — что если ты ещё раз начнёшь орать как бешеный, о том, в каком направлении мне следует тащиться, то мы больше не друзья.

И снова ожила совесть, вступила в бой с ревностью прямо внутри Геральта, на секунду показалось — скоро сломают ребра и вывалятся. А он, ведьмак, умрёт от потери крови. Может, так даже лучше… Но сам он только кивнул, соглашаясь на выдвинутые условия.

— Замечательно, — выражение серьёзности слетело с плутовской мордашки, и Лютик наконец стал прежним Лютиком, правда, больше не порывался рассказывать о своих победах за период их разлуки. Боль от сражения за рёбрами отошла на второй план, и они в который уже раз начали вспоминать былое, потом бард взялся за лютню и начал наигрывать какую-то веселую песенку, одну из тех, что знает каждый странствующий певец. Геральт вытянулся на земле, подложив под голову седло и долго смотрел на яркие звезды, рассыпанные на иссиня-чёрном небе.

Уже почти задремав, ведьмак услышал, что мотив песни поменялся и сконцентрировался, вслушавшись в слова. И открыл глаза, почти не моргая, и, как ему казалось, дышать перестал. Но поэт был полностью погружён в песню, чтобы отметить странности в поведении друга.

«Раз путь сей пройти должен я,

Приму со смиреньем

Твои обвиненья,

Мой присяжный, палач и судья.»

«И надо было всё-таки его задушить, — решил Геральт, вновь закрыв глаза и устроившись поудобнее. — А, может, ему достаточно дать по голове?.. А, чёрт с ним. Есть всё-таки чудовища, с которыми даже мне не справиться.»

========== Часть 2 ==========

Города — венец цивилизации человеческой, в которых собраны и пороки, и истинные благодетели. И возведено в них всё в превосходную степень. Чудовищ там обычно не водилось, и это было одной из причин, по которой Геральту города не нравились. А вот за что он города не любил, так это за их перенаселённость. В толпе приблизительно одинаковых людей он всегда оказывался самым выделяющимся. В нелюдской толпе ничего не менялось, что было, в общем-то всегда некстати.

В целом, со всеми этими вещами ведьмак способен был смириться. Но вот за что он стал люто ненавидеть города, так за обилие женщин. В общей массе жителей зоркий ревнивец за пару минут вычленял как минимум пять, а как максимум и пятнадцать мазелей, которым Лютик всенепременно бы рекомендовал свое общество. Проблема заключалась также и в том, что бард был достаточно знаменит и безусловно красив, а потому с большой вероятностью мог рассчитывать на взаимность.

Неудивительно, но ровно по всё тем же причинам, которые рождали в Геральте целую бурю самых отрицательных эмоций, барду города нравились. Казалось бы, им так славно путешествовалось по предместьям — от поселения к поселению, стремя к стремени! Но стоило поэту только состроить жалобную физиономию, и вот они уже направляются в Новиград, чтоб его.

Сперва ведьмак решил, что виконт начал что-то подозревать, и внутренне обрадовался. Он был чрезвычайно доволен тем, что его истинная пара понемногу перестает быть идиотом, а потому приходилось старательно сдерживать то и дело наползающую на губы улыбку. Пока в конце концов Лютик, понизив голос, не поинтересовался у него с самым ангельским выражением лица: «Геральт, у тебя живот крутит?»

Наивную надежду на то, что у поэта внезапно открылись глаза, пришлось отложить, и на весь последующий день ведьмак погрузился в свои тягостные раздумья. Виконту де Леттенхофу не в новинку было примечать отвратительное настроение спутника, так что он делал всё то же, что и всегда в последнее время — бренчал на лютне. Временами Геральту казалось, что и в кусты он её с собой берёт, так вездесуща была эта музыка. Он давно к ней привык, но то, что другу неведомы были его переживания, и сам он слишком весел — раздражало.