Да, некогда: она всем нужна. И она счастлива. Я попросила, приехав в Тюмень, преданных помолиться за тетку. Прочитали за не круг джапы. Какие выводы? Много было выводов. Странный был Новый год. Хотелось все бросить и поехать обратно в Шестаково, помогать. Но кем я там буду?! Еще одной нахлебницей?! Все, что я могу – молиться за них за всех. Я молюсь…

Похороны

Ни разу не бывала на похоронах родни – Бог миловал. Но вот решил исправиться. Срывающийся папин голос: «Бабушка умерла», – и я, отпросившись с работы и покачиваясь от усталости после напряженного дня, беру в охапку дщерь, садимся в пригородную электричку, едем. Трагедии не чувствую – слава Богу, что бабуля отмаялась. Лежала с болью без всяких там обезболивающих – сохли ноги. Но ожидание картин с воем старушек и причитаниями родни немного напрягало. Вечером мама, как всегда, без умолку, воркует про цены на омовение, про то, что она попросила прейскурант, и с нее взяли меньше, а то могли бы, про то, что ноги не разгибались – пришлось платить, чтоб их сломали и распрямили…Перманентная мамина истерика…

Крепкий морозец. Утром едем в Шестаково. Сразу в бабин домик. Выходит позеленевшая от бессонной ночи теть Катя (дурацкая традиция – сидеть около покойника ночь напролет, не смыкая глаз) в черном платке под шалью, с измученным лицом и ослабевшим голосом. Посреди чистой комнатки наспех сколоченный красный гроб, в изголовье свеча, иконка, куча венков, по сторонам сидят две старушки-бабины собутыльницы, причитают: «А че – старость, так и пьем, че еще делать-то», – слегка подвывая и пуская скупую слезу. Ни трупного запаха, ни вздутостей-опухлостей: в гробике лежит ссохшаяся маленькая мумия с полузакрытыми глазками, ввалившимися щеками и до неузнаваемости изменившимся ротиком. Это уже не моя бабуля. Эт просто мертвая материя. Но почему-то очень сильно начинает болеть низ живота, так, что подкашиваются ноги. Тяжелые энергии. Зачем-то с двоюродной младшей сеструхой Оксанкой начинаем убирать с зановесок трупики мух. Их еще не хватало.

Идем домой к теть Кате готовить угощенье. Там на огромном столе уже поставлены компот в граненых стаканах, тарелки с омлетом, киселем и рисом с изюмом (как бишь это блюдо называется-то? Пасха?). Я, не говоря ни слова, начинаю стряпать: раз уж это мой стандарт, надо и здесь ему соответствовать. Готовим много простейшего: восьмилитровый суп-лапшу с тефтелями, пятилитровый гуляш с поджаркой, литров двадцать пюре, нарезку овощей-фруктов-колбас, Оксанка нарезает булок пять хлеба, уже готова гора блинов, из школьной столовки принесли два огромных рыбных пирога и гору булочек с повидлом. Я катаю тефтели, чищу огромную морковку (эх, еще с прошлой праздничной готовки мозоль вздувшаяся не сошла – рядом уже другая), сочу ея на тупой терке, потом помогаю строгать ведра картошки. Мешаю огромную сковородищу поджарки, без всяких там миксеров наяриваю – толку пюре, в перерывах вытираю теть Катины полки с посудой – у нее с ее заботами руки не доходят до такой мелочи, читаю джапу. Она здесь читается, как по маслу, как в храме. Нет препятствий. Под ногами снуют две жирные кошачьи морды: то лезут пожрать в ведро с картофельными очистками, то умудряются залезть мордой в суп, с которого неосмотрительно хозяева позаимствовали покрышку…

Рядом тараторит, как трактор-рассказывает биографию дальняя тетка, которую я впервые вижу. Абсолютно не грузя тараторит, фоном…Я, несмотря на кажущуюся суету, наслаждаюсь покоем, чистым воздухом, простотой и здоровостью разлиянными…Как все хорошо, правильно здесь. Только в деревне люди живут в благости. Какое уродство – этот город, эта Тюмень! Даже нашим преданным (не скрою, мне тяжело это говорить, но я так чувствую) далеко до этой простоты и благости. Моя б воля – я б вот так и строгала, и, может быть, научилась бы деревенской скорости (я все делаю в два раза медленнее), и не грузят ни мутная вода в тазике для «ополоснуть» посуду, ни дядь Вень, подгоняющий: собак накормить, копальщикам уже чего-нить отправить. Копальщики там аж топорами землю рубят. Мужиков – по всем избам ходили, набрали. Попробуй так в городе по соседям походи…

По ходу времени в избу заходят вновь прибывшие родственники – Алька и баб Клава из Колесниково. Первую, раздобревшую поболе меня, я не видала лет 25, вторую – никогда. Это двоюродная бабуля. Я поражаюсь, с каким почтением, совершенно естественным, Оксанка, расцеловав бабулю, снимает с нее пимы и шубу, идет укладывать отдохнуть с дороги. Я просто завидую и чувствую себя полным уродом рядом с этими людьми, летающими, что-то вечно делая, как молнии и при этом вечно радуясь, подкалывая друг друга и как-то все это делая с непонятным мне, суетной, внутренним покоем и умиротворением.

Ну, еды – на всю деревню. Два часа дня. Пошли опять к бабуле, выносить-везти гроб, яма готова. У гроба в избе еще несколько дальних родственников, которых не видела сто лет, в том числе Бабина старшая сестра баб Нюра – такая же курносенькая круглолицая куколка, еле ходит, но личико светится…Беру венок, садимся в машину, впереди газель с гробом, из которой, по традиции, бросают еловые ветки. Почему-то после, а не до. Так здесь принято. На кладбище огромные сугробы с глубоко протоптанными тропками, частокол могильных плит. Бабулю кладут рядом с дедом (он похоронен 17 лет назад), чуть позади – могила дядь Коли, среднего брата мамы и теть Кати. Теть Катя взвывает «отмаялась милая», мама с чего-то пытается закрыть поплотнее глазки бабуле, слезы, конечно, бегут сами. Да просто бегут и все. Тяжко ж на все это смотреть и не сострадать. Говорят, что люди плачут на похоронах от жалости к себе и от страха, что и они умрут. Не знаю. Не боюсь, но маму с тетей жалко – это ж их мать. Как я буду себя чувствовать, когда умрет мама? Представить не могу. Целую бабулю в нежную кожицу лобика. Все: заколотили, закапывают. Я почему-то в душе радуюсь, что все достаточно сдержанно: без траурных речей и истерик. Мой двоюродный братан Леха даже успевает над одной озорной старухой подтрунить. Жизнь продолжается. Солнце, мороз, ноги околели-отваливаются, но все хорошо. Почти. Потому что то ли мой ум, то ли воображение, то ли…

Когда я читала джапу, медитируя на бабулю и стараясь ее поддержать, я видела ее, без четкого абриса, но с белозубой улыбкой, кружащейся в облаках и орущей, окающе: «Хорошо!» Молодую, в платочке, беззаботную, легкую. А как закопали – она нырнула туда, в тельце. Испужалась. Да и надо было так, наверное. Потом видела я в медитациях только страшные пасти ямадутов, Утащили мою бабаньку на адские планеты. Ненадолго. Я видела, что она чуть помается за свои алкоголизмы, да потом родится белочкой (она согласна), а после – моей внучкой со слегка выдающимися передними верхними зубками. Не знаю, как это все мне приходит в голову. Ну, вот приходит. Пока, бабуленька!..

… А еще я увидала впервые одного очень важного для меня родственника – некогда бутуса, а нынче изросшего семилетнего Егорку, старшего сынулю Оксанки. Неженка с серыми волоокими глазками, завлекательной родинкой на щечке и большими пельмешками ушей. Уж такие тонкие, интелехентные черты лица, такой вертун и кокетка, что какой же из него деревенский мужик-то выйдет? Ну, посмотрим. На прощанье, закидав в себя три порции пюре и фиг знает сколько блинов, для пущей сладости смачно целую его в нежную щечку. На сегодня не видала только его младшей трехлетней сестры, ну, в сотике на фотке – Оксанка в миниатюре, значит, в родне будет еще одна двухметровая пава с косой в три обхвата…В марте едем на сорок дней. Может, хоть удастся поболтать с кем из родни. Хочу в деревню. Хочу учиться быть добрее и мудрее.

Чугунок

Бывает так: вдруг нужно слово, а ты его не можешь вспомнить. И вот я-мужу как-то при разговоре: «Ну, этот-то горшок, который бабушка ухватом в печь», – и маята на полдня – не могу слово вспомнить! И вдруг вечером, когда уже и не вспоминаешь-не думаешь, откуда-то всплыло – «чугунок»! Я аж подпрыгнула от радости…а в памяти уже за эти полдня живет самое радостное и самое лучшее моё детство, которое было и у кучи других деревенских ребятишек, но у меня все равно – только моё, особенное, и самое-самое… а то, что происходит сейчас – такое тусклое и неправильное, правильное – только то, что было тогда…