– Еще, – произнес Нилепин, не открывая глаз.

– Не спеши, брат, – Пятипальцев почесал бороду. – Тут главное – не спешить…

– Давай еще по одной, покудова народ не пришел, – попросил Нилепин, – ведь делиться придется…

– Не придется.

– Почему? Придется, Юрец. Че я, пацанов не знаю, только запах почувствуют – вылакают все вмиг.

– Расслабься, друган. Не придется делиться. Эти двое не пьют, – он кивнул на Дмитриева и Коломенского, – а больше никого не будет.

– Никого не будет? Почему?

– Потому что сегодня выходной, брат.

До Нилепина не сразу дошло, где-то секунд через семь.

– Выходной? Как? В натуре?

– Ты не знал? А, ну конечно! Тебя же вчера не было, ты не знаешь. Сегодня, в натуре, выходной, Лева.

– Вот тебе и раз… А вы зачем пришли? Завтра бы станок перенесли.

– Много заявок на четырехсторонний. Станочники и так не успевают, надо переставить пока цех стоит.

– А меня Шепетельников вызвал, – сказал Коломенский, повторно заваривая пакетированный чай в бокал со странными символами, который Степан Михайлович все время силился понять, но не мог. Один его знакомый объяснил, что художник-дизайнер хотел изобразить на бокале англоязычную фразу, переводимую на русский язык как: «Я люблю себя». Коломенский в это не верил, и сейчас безуспешно пробовал интерпретировать символы по-своему.

– Зачем? – спросил у него Пятипальцев.

– Э… – главный инженер фабрики «Двери Люксэлит» прикусил язык. Вообще-то генеральный директор строго-настрого запретил кому-то говорить о том, что он вызвал Степана Михайловича. Сказал, что сегодня бригада монтажников будет кое-что хитрить с вентиляцией, нарушая разрешенную технологию и об этом надо помалкивать иначе будут проблемы. За молчание Шепетельников даже обещал выписать Степану Михайловичу премию, чего он не делал никогда в жизни. – Э… просто помогать бригаде монтажников. Я знаю систему вентиляции, буду вроде как, руководить.

– Получается, я зря сегодня пришел? – расстроился Нилепин. – Сегодня у всех выходной!

– Почему зря? – ответил Пятипальцев и подумав, достал из кармана зажигалку. По правилам в раздевалке, которая служила также еще и комнатой приема пищи, курить было строжайше запрещено и даже висела соответствующая наклейка с перечеркнутой сигаретой и уведомление, что за курение в раздевалки со всех присутствующих взыскивается штраф в 500 рублей, поэтому Коломенский с недоуменным вопросом взглянул на Пятипальцева. Закурит он прямо тут в надежде, что отсутствие директоров сыграет ему на руку или все же спуститься на улицу и посетит специальную курилку. Но Юрка ни сделал ни того, ни другого. Он чиркнул зажигалкой, удовлетворился ее работой, потушил и разлил еще по одной рюмочки виски. – Сейчас еще по одной дернем и пойдем станок быстренько переставим. Вот и Август здесь с нами, отключит кабеля. И подключит. Я все проверю, сразу настрою. За час-полтора сможем справиться, а завтра с утра пацаны сразу включат и начнут работать. Поможешь, Лева? А потом монтажники пусть делают с вытяжкой, что хотят, а мы посидим здесь как следует.

– А зарплата? – спросил Лева Нилепин, ожидая, что Юра попытается поджечь разлитое в рюмки виски.

– Завтра, – ответил Пятипальцев, взглянул на каждого из сидящих с ним за одним столом, немного посомневался, но, решившись, опрокинул рюмку и тут-же выпустил огонек зажигалки. Не теряя ни секунды, он поднес к огню левую ладонь и держал ее так, чтобы было как можно больно, но ожога не осталось. Сидящий рядом с Юркой усатый ученик электрика Август Дмитриев чуть не поперхнулся собственной слюной и, выпучив голубые глаза с расширенными от ужаса зрачками, неотрывно наблюдал, как огонек зажигалки слегка лижет раскрытую ладонь наладчика. Пятипальцев напряг все мускулы лица, видно было что ему становилось нестерпимо больно, но он стойко держался, скалил зубы и морщился. Из горла раздался рык, на побелевшем лице появилась гримаса боли и… удовольствия. Бородач то приближал ладонь к огню, то чуть отдалял, и когда за столом почувствовался легкий запах паленой кожи, Юрка по-медвежьи взревел и убрал руку.

Откинулся на спинку стула и облегченно закрыл глаза, сжимая-разжимая опаленную ладонь.

– Ты че делал? – тихо спросил Дмитриев.

Пятипальцев будто отстранился ото всех, он глубоко дышал, тер ладони и почти яростно блаженно улыбался.

– Кайф! – прохрипел он. – Тебе не понять.

– Нашему Юре нравится испытывать боль, – ответил Лева Нилепин за своего коллегу. – Нравится, что ж с ним поделать. Совместил ощущения на языке и на коже. Че, Юрец, неужели, взаправду, прешься от такого?

– Блин, братуха, у меня аж стояк… – ответил Пятипальцев.

Дмитриев только хлопал глазами.

Коломенский усмехнулся и достал колоду игральных карт.

– Партейку перекинем? Кто будет?

07:43 – 07:46

Константин Олегович Соломонов поставил свою «Мазду CX7» не на своем обычном месте, а немного в стороне за сугробами, чтобы не привлекать внимания. Взяв барсетку и кейс, он с Оксаной Альбер вышел в метель. Холодные снежинки сразу затрепетали его непослушные кудри, но начальник производства проигнорировал головной убор и пошел к проходной с обнаженной головой. Он шел по глубокому снегу уверенно, казалось, ничто его не волновало. Будто он уже проделывал предстоящее дело и досконально знал пошаговый алгоритм действий. Что нельзя было сказать об Оксане, она беспрестанно вертела головой и вздрагивала от любого проходящего мимо человека. Ее не оставляло чувство тайной слежки и, откровенно говоря, она не решилась бы на это дело, если бы не внутренняя уверенность бесстрашного Соломонова, ведущего ее за собой.

Они быстро шли вдоль бетонного забора, увенчанного витками колючей проволоки, Соломонов знал какой участок этого места не просматривается видеокамерами и вел Оксану именно там. Проходная была за углом, со стороны парковки. В каком-то месте Костя внезапно остановился и, терпеливо игнорируя снежную метель, привстал на снежную кочку и заглянул за забор.

– Чисто, – заключил он после нескольких секунд осмотра внутренней территории фабрики. – Впрочем… Стоп!

– Что там? – спросила, отворачиваясь от вьюги Альбер. Полы ее белого пальто трепыхались на ветру, ноги обдувало неприятным холодом.

– Цех, мать его, уже открыт!

– Кто открыл цех? У кого есть ключи?

– Разумеется, у меня! Я же заведующий производством и было бы очень удивительно, если бы я не имел ключа от своего цеха. Но я еще не пришел… Я стою тут… А цех уже открыт.

– У кого ЕЩЕ есть ключ, Кость? Думай скорее, у меня ноги мерзнут.

– У охранников, мать их.

– У Шепетельникова есть?

– Нет, ему открывают охранники.

Соломонов передал кейс Оксане, а сам раскрыл барсетку. Не обращая внимания на проносящиеся мимо автомобили, достал пакетик с белым порошком, защепнул поочередно две щепотки и резко вдохнул их каждой ноздрей будто нюхательный табак. Альбер закатила глаза и на несколько минут оказалась в компании замкнутого на самом себе мужчины, чьи черные кудри бились на ледяном ветру, а черные глаза неподвижно остановились на какой-то точке. Вскоре он очнулся и спросил, о чем он говорил. Едва сдерживая подступающую ярость, Альбер ответила, что он ни о чем не говорил. Как это ни удивительно, но он НИ О ЧЕМ не говорил, а просто хотел миновать проходную и открыть цех. Но в цех уже кто-то вошел.

– Значит меняем план, – ответил Соломонов. – Нам нельзя светиться ни перед кем. Мы хотели сами открыть цех, пройти в мой, мать его, кабинет, сделать свое дело, выйти, запереть цех и в темпе вальса миновать охранника. Теперь сделаем по-другому, возможно то, что цех уже открыт, даже лучше. Оксан, послушай, что я тебе скажу… Послушай, что я тебе скажу прямо сейчас и не говори, что я тебе не говорил…

– Говори!

– Мать твою, не перебивай меня, когда я говорю! Не надо открывать свой ротик и пытаться казаться умнее того, с кем ты, мать твою, разговариваешь…