На краю дикого поля, там, где начинается вечная мерзлота, стоит военный гарнизон. Скоро придет суровая зима, и северная степь станет белой, как молоко. Ветер воет надсадно, как дикий зверь, врываясь в щели, рассыпаясь на тысячи голосов. Где-то гремит наполовину оторванный лист кровельной жести, звенит наковальня. На плацу играет маленький военный оркестр: барабан, труба и кларнет. Один из музыкантов ужасно фальшивит. Но эти три человека вносят порядок в окружающую действительность. Это уже не сорвавшийся с цепи хаос. Жить в этом мире, где существует порядок, определяемый интервалами между музыкальными звуками, не так страшно. Командир части полковник Андрей Исаевич Кинчин только что вернулся со стрельбища и никак не мог согреться. Он накинул на плечи шинель, подошел к окну. Кинчин любил смотреть на бесконечное суровое темное северное небо, любил наблюдать за тем, как в его сознании из ниоткуда, без малейшего усилия появляются мысли.

Он наблюдал за ними, как будто эти мысли не принадлежали ему самому. Даже тогда, когда они жестоко ранили его, он умел оставаться беспристрастным, спокойным.

Полковник никогда ни перед кем не исповедовался, кроме как перед самим собой, он не верил в Бога, никогда никому не открывал души: ни случайному попутчику, ни самому близкому другу Воскобойникову, умершему прошлой зимой, ни женщине, с которой прожил большую часть своей жизни и с которой расстался пять лет назад.

Эх, Вася, Вася! Василий, Василек, – обратился вслух Кинчин к умершему другу, как будто тот стоял рядышком и точно так же смотрел в небо, – напугал ты меня своею холодной смертью, Воскобойников. Нет, милый, я поеду умирать в Сочи, к племяннику, там климат субтропический, земля теплая, мои кости не любят холода. Опять плохо спал, стакан водки на ночь уже не спасает. Кларнетист дал петуха. Кинчин улыбнулся, ему это понравилось. Барабанщик сбился с ритма. Кларнетист еще раз сфальшивил. На крыше опять загрохотал лист железа. За спиной полковника со скрипом открылась дверь. Вошел адъютант, старший лейтенант Ювачев – невысокого роста, белолицый с черными, как смоль, глазами. Он был хорошо сложен и отличался отменной выправкой и даже щегольством.

Посмотри, как метет, – первый начал полков ник, – вовремя мы перевели солдат на зимнюю форму одежды, зима начинается в октябре, а лето в июле.

Товарищ полковник, разрешите обратиться! Голос Ювачева был взволнованный, неприятный.

Кинчин не любил, когда у адъютанта дрожал голос. Это было плохим предзнаменованием.

Никак не могу согреться, принеси-ка мне горячего чаю, лейтенант.

Чрезвычайное происшествие, товарищ полковник.

Ну что замолчал… чрезвычайное происшествие… говори! Раз начал!

Я даже не знаю, как сказать.

Ювачев замолчал и сделал неприятную паузу, какие бывают у массовиков-затейников, когда они играют в шарады с детьми. Полковник ненавидел страсть адъютанта к дешевым сенсациям, не любил, когда новости плохие или хорошие преподносят как некий фокус, сюрприз, разукрашивают личным отношением, интонациями, игрой в многозначительность, паузами и прочим мелким адъютантским шулерством.

Я сейчас… я соберусь с мыслями…

Собирайся. Сорок лет в армии… жизнь пролетела как неделя отпуска… Нет, я не жалею, – произнес Кинчин.

Адъютантская пауза была огромной. Полковник задумался о скоротечности жизни и еще о том, откуда к нему пришла эта простая до банальности страшная истина. В этой паузе оборвалась мелодия. Кларнетист перестал фальшивить, барабан оглох и онемел. Ветка ударила в стекло, с подоконника сорвалась птица. Небо внезапно изменило цвет. Стало темно. Посыпал серый, некрасивый снег.

В пятой роте рядовой Лебедушкин превратился в девушку, – собравшись с духом, доложил лейтенант.

Повтори, я не расслышал, – попросил полковник.

В пятой роте рядовой срочной службы Лебедушкин превратился в девушку!

В каком смысле?! Что за ахинею ты несешь?

Вот я и говорю… в голове не укладывается, а язык не поворачивается… Был солдат как солдат, а сегодня повели мыть роту в баню, а он уже не солдат, а барышня, баба. Мужское достоинство отсутствует напрочь!

А что имеется в наличии?

Женское достоинство, товарищ полковник. Грудь второго размера, так сказать, все детородные органы,

и все остальное, как полагается, ну и добавьте сюда соответствующие пропорции тела и сопрано.

То есть солдат срочной службы превратился в женщину?

Так точно!

В красивую или так себе?

Очень даже ничего.

Тебе рассказывали или ты сам видел?

И то и другое: и рассказывали, и сам видел. Полковник подошел к Ювачеву и посмотрел в глаза.

В упор. Адъютант вытянулся по струнке. Полковник почувствовал, как эту струну кто-то натягивает все сильнее и сильнее, и она звучит все выше и выше. Шея лейтенанта от страха покрылась гусиной кожей и мгновенно покраснела.

«Испугался не на шутку. Не врет», – подумал про себя полковник.

В молодую или зрелого возраста? – спросил Кинчин.

В молодуху!

Может быть, ты это в переносном смысле? Был мужественный, храбрый солдат, а теперь трусит и все в таком духе?

Никак нет! В прямом смысле!

Дурак, пошел вон отсюда! Нашел, кого разыгрывать!

Хотите побожусь! Ох, грех на душу беру! Христом богом клянусь, что в пятой роте рядовой Лебедушкин, бритый наголо, превратился в красивую девушку лет девятнадцати с прической. Вот вам крест! – почти закричал Ювачев и перекрестился.

Где?

Кто где, товарищ полковник?

Девушка!

За дверью ждет.

Валяй!

Ювачев ушел и вернулся уже в качестве конвойного маленькой, хрупкой, коротко стриженной девушки, нет, скорее, девочки восемнадцати лет. Солдатская гимнастерка была ей велика настолько, что рукава свисали почти до колен, а рук не было видно. Брюки висели складками и пузырились. При ходьбе она слегка волочила ноги, чтобы не потерять сапоги. Девочка посмотрела в глаза полковнику. Полковник давно не видел таких сияющих и счастливых глаз.

Товарищ полковник, – вдруг закричала девушка в полный голос, вытянув руки по швам, – рядовой Лебедушкин по вашему приказанию прибыл!

Не тот ли это рядовой Лебедушкин, который кинул из траншеи боевую гранату аж на восемь метров и чуть не погубил все отделение, чем и прославился? – спросил полковник адъютанта.

Так точно, товарищ полковник.

Похож, – сказал полковник и вдруг перешел на шепот. – Лебедушкин, это ты?

Так точно, товарищ полковник, – на этот раз со- вершено спокойно протянула девушка тонким, высоким голосом, – это я.

Чей ты?

Пятая рота.

Багаева ко мне! – приказал Кинчин.

За дверью ждет, – отрапортовал Ювачев.

Адъютант вышел и вернулся вместе с командиром пятой роты капитаном Багаевым, худощавым высоким офицером лет тридцати трех. Багаев был из тех, кто пришел в армию для того, чтобы стать генералом. Но ему отчаянно не везло, и понять причину этого невезения было невозможно. Полковник уже дважды задерживал Багаеву очередное звание. То драка, то неуставные отношения в вверенном подразделении. А теперь вот еще одно чрезвычайное происшествие: солдат стал бабой!

Капитан Багаев по вашему приказанию прибыл, – четко, красиво, по-военному отрапортовал Багаев.

Твой боец? – спросил полковник, взял девочку за плечо и развернул, так, чтобы Багаев увидел ее красивое лицо.

Так точно, товарищ полковник.

Говори, не молчи! Спасай шкуру!

Вот что стало с бойцом, вернее, то, что от бойца осталось, – спокойно сказал капитан. Для Багаева самым важным было дать понять полковнику, что он не боится командира части. Эта невозмутимость была продолжением надменности, с которой Багаев общался с людьми, иногда скрывая ее, иногда перекрашивая.

И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание, капитан?

Так точно.

Все у тебя, Багаев, не слава богу. Когда призван на воинскую службу? – обратился полковник к девушке.