Их стук безыскусен и однообраз.
Нет взрыва, нет мук.
Здесь жизнь умерла, отошла невзначай.
Хорошо быть маленькой. Чтоб зима лютая, суббота. Топится банька, стряпаюся пельмени. И хорошо, когда нет родителей, и в баню можно сходить с дедом Ляксеем. Это значит, что тебя никто не будет заставлять садиться в тазик с горячущей водой, никто не будет долго-долго мыть тебе голову и противно тереть вехоткой, до ужаса щекоча живот. Не. С дедом – полная свобода! Ты сидишь в еле тепленькой водичке, балдеешь-плещещься себе, а дед тем временем ка-а-ак «бзданет» – кипятку на чугун печки жахнет кофшечком с размаху. Пар валом, кожа вся в крупных росинках пота, а дед намыливает такую симпатичную щеточку, щеткой – свой мордоворот, и бреет тупым станком щетинистую роскошь аж под глазами. Потом следующий кайф: это когда дед, завернув тебя в одеяло, сам в кальчонах и с голой спиной, пробегает метры от бани до дома. Это вот так с банного пара тебя обдает морозищем на маленько-маленько – и в дом, пропахший парным молоком и пельменным ароматом. Наевшись сочней (мясо я не ела), ты лезешь прятаться в огромный платяной шкаф, пока тебя не начнут искать по всему дому, приговаривая: «Где это наша внученька?..» А тебе жутко, весело и счастливо…
Но, почему-то все это однажды проходит. Однажды ты становишься нелепой тонкой субстанцией с невесть откуда взявшимися испуганными огромными жабьими глазищами, мясистым шнапселем, занимающими пол-лица и больными экземными губами, покрытыми коростой и претендующими на остальную половину. Щек нет, подбородок потерян, лоб превратился в старушачью морщинку вечного страдания.
Почему-то в твои одиннадцать лет и без того в дурацком четвертом классе, когда вместо одной учительницы их море, и у каждой свой бзик, когда с математикой просто труба, тебя начинают ненавидеть самые стервозные одноклассницы. Они сбиваются в шайку-лейку, что-то мерзко хихикая, шепчут по углам на переменках, после чего у тебя в компоте оказывается соль, когда ты садишься – на стуле кнопки. Дома свирепая мама почему-то тоже именно в твои одиннадцать решает, что пора тебе становиться ее помощницей, и к многочасовым стояниям за молоком в магазинах, отравленных мухами и перегаром соседа по очереди, прибавляется ежедневная уборка дома, глянцевая до солдатско-казарменной жути. У тебя каждый день из глаз текут слезы. Жизнь – невыносимая мука, террор и обида. И зачем ты только родилась на свет божий, и почему вот другие все так красивы, смелы и уверены в себе, а ты – жалкая уродина в вечно сползающих совковых колготках со сборками на щиколотках…
Ты, прикрывшись от соседки ладошкой, тайком, выполнив поскорее пример или упражнение, рисуешь прекрасных принцев и принцесс, а во второй половине дня – твое время. Это время с любящей тебя одной-единственной подружкой идти в ее гостеприимный простецко-рабочий дом, есть какой-то тоже очень незатейливый и при этом очень вкусный суп; рассмеяться, не успев его проглотить и обрызгать занавески. Потом еще долго кататься, схватившись за животик, по теплому деревянному полу. А пол был к тому же наклонный. И мы с Ольгуней скакали на стульях, как на лошадях, вниз по горке – стулья нас несли. Между делом училось сольфеджио, читалась музлитра, и, сквозь пихтовый строй еще более наклонной, чем пол, улочки, через жд мостик – в музыкалку. Там было как-то тоже очень куражно и приветливо. Там – твоя стихия. Там ты была первой в фортепианных конкурсах и на музлитре, ну, чуть отставало сольфеджио… Счастье кончалось вечером дома с уборкой и плачем над задачками по математике, ад продолжался утром в школе…
Невыносимо было и летом на море. Дикая депрессия сказывалась даже в том, что абсолютно не хотелось загорать. Сидела под тентом в жутком ситцевом купальничке, ждала пятиминутки водных процедур. Но вот именно море и то, что там проходили все болячки, постепенно начали приводить к жизни, ну и к юности одновременно. Именно там были первые в жизни танцы в кругу под «Бони М» и – плестись по палаткам под «Ежик резиновый шел и посвистывал дырочкой в правом боку». На море я начала выступать с песенками на сцене, начала занимать первые места по спринту и прыжкам в длину и как-то там еще постепенно незаметно самоутверждаться. На море девчонки наперебой твердили про свои влюбленности. Под конец лагерной смены все были уже влюблены до слез и на всю жизнь. Даже я вдруг однажды осознала, что есть такие мальчишки…Ну, такие же нестандартные и грустные, как я.
Первая моя лагерная донельзя платоническая любовь была очень тощей, очень косоглазой и с огромной шапкой соломенных волос на голове. Ходил особняком, молчал. Разочарование в этом загадочном принце таки наступило. Он как-то очень грубо и злобно парировал другу, и я поняла, что парень-то не отесан – просто озлобленный на весь мир тупица.
После случилась уже и школьная, не менее платоническая влюбленность. Этот уже был очень славненьким, миленьким, с длинной челочкой по-мироновски из «Брильянтовой руки» – ха! – ее с лобика. Голубые глазки, длинные реснички, в одном классе в музыкалке…И такой остолопище! Учился так се, соображал так се – посредственность. Но я уже вела толстенную тетрадку, в которой ежедневно фиксировалось это мое ресницчатое половое созревание. И ведь года полтора я потратила на описывание взглядов и фразочек этого обалдуя! Тем временем формируясь, округляясь, хорошея…
Однажды, сшив себе не очень удачно скроенное, но облегающее фигурку зелененькое платьице, я себя увидела в нем в зеркале в каком-то ДК перед очередным выступлением не то с хором, не то с танцевалкой – и меня поразило, как я вдруг стала ладно сложена. Ну, да – слишком миниатюрна. Ну, да: и грудочки – фигушкой, и попка – горсточкой, но все это очень так пропорционально и как-то фарфорово-пасторально миленько-изящненько. Только шляпку с розочкой надеть – и с трубочистом на крышу. Мечтать…В общем, и в пионерлагере у меня был роман длинной в два месяца (с отрядным барабанщиком) и в школе я самоутвердилась по полной: в меня влюбился самый крутой парень, который был годом старше – в десятом…
Гл. 6 ИНАКОВОСТЬ
В принципе, я еще с раннего детства понимала свою инаковость, непохожесть на других, только до подросткового возраста это было не болезненно. В раннем детстве слегка, пунктиром ставились знаки вопроса, а ответы пришли уже гораздо позже. Естественно, все началось с моего неважнецкого здоровья. Здоровые физически дети инаковостью не грешат. В мои пару месяцев сельская медсестра (ну, дура тетка!) сказала моим родителям, что я не смогу никогда ходить. Испугавшиеся родители завернули меня в одеяльце, и – в районный центр на мотоцикле, ранней весной. Ходить-то я спокойно в год пошла, а вот хроническое воспаление легких – нате-с. И каждую зиму меня, малявку, на пару месяцев упекали в больницу, нашпиговывали антибиотиками. Само собой, я научилась читать в три года и глотала сразу толстые книжки, выучивала наизусть сказки Пушкина. В первом классе читала уже тома без картинок. Предпочитала афонасьевские сказки и всевозможные сказки народов мира. Всякие там современные авторы меня не впечатляли. А в то, что сказки – больше чем наполовину реальность, я до сих пор свято верю. Само собой, раз нельзя было зимой бегать, кататься на горках, я рисовала днями напролет. Все тех же фантастических принцесс и царевен. Естественно, мои деревенские подруги и половины того, что знала и умела я, не знали и не умели.
Но мне было обидно, что я не умела того, что умели они! У меня руки до сих пор растут невесть откуда. Хозяйство сначала – тяжкий крест, потом – пошло оно нафиг. А деревенские подруги в пять лет уже доили коров, варили супы и варенья (а иначе б подохли с голоду: родители пили, и хозяйством приходилось заниматься детям. В пять лет – взрослые. Тоже ничего хорошего). А главное – умели искать грибы! Вот этот факт меня добивал наповал. Я ни груздей, ни белых грибов в упор не видела, поганок от съедобных не отличала. Лес или понимал, что все равно я все это не ем, или не принимал мою панику. Отличалась я от ровесников и гипертрофированным стремлением к свободе, желанием уединиться. В три года, обидевшись на кого-то из родственников, решила уйти от них жить в лес. Далеко идти не надо было: лес был «на задах», сразу за огородом. Искали меня всей деревней с факелами. А я, наевшись до пуза земляники, прилегла у пенька поспать. Помню, что видела медведя. Во сне или наяву – неведомо. Но не тронул меня Хозяин. После, начитавшись трудов Максимова, я придумала для себя байку о подменыше. Мол, вот взял мишка мою душу человеческую да заменил на нелюдя, душу лесную, нетутошнюю. Потому и болела-не росла, потому и все эти заморочки пожизненные, инаковости эти…
