Темно. Я спал долго, потому что сейчас, кажется, уже ночь. Кубик. Я должен собрать кубик. Это должно быть просто. Крути, поворачивай. Так. Так. Одна сторона есть. Вторая. Уже почти. Неужели получится? Последний шаг. Давай. Ну давай же. Поворачивайся. Сука. Блять.

Ёбаный шут из колоды Мисти. Пялится на меня из разорванного кубика. Он смеётся надо мной. На одной половине, на другой. Шут. Ты так ничему и не научился, Ви. Каким был, таким и остался. Спокойной ночи, Ви. Давай не будем усложнять.

— Решите головоломку.

— Мне снился сон…

— Не отвлекайтесь.

Крути, переворачивай, крути. Решение есть. Решение где-то не здесь.

— Достаточно.

— …говорите первое, что придет в голову, не задумываясь.

— Боль.

— Джонни.

— Утрата.

— Вы издеваетесь?

— Утрата.

— Хватит с меня этого дерьма. Дайте мне поговорить с Ханако.

— Это невозможно. Продолжим. Утрата.

Блять. Блять. Блять. Штекер с треском выскакивает из разъема. Я не могу. Я больше не могу. Лицо мокрое. Моё лицо мокрое. Джонни. Джонни.

— Хватит на сегодня.

Я спал. Не знаю, сколько. Я просыпаюсь под мерное бормотание телевизора. Я не хочу открывать глаза. «Мир по-прежнему бурно обсуждает воскрешение главы корпорации «Арасака», Сабуро Арасаки, в теле своего сына, Ёринобу Арасаки». Ну еще бы. Мир обсуждает. Мир осуждает. Бла-бла-бла. Да, мир хорошо это умеет. «…высказались против…». Бла-бла. «…нарушение международного права…». Бла-бла.

Комнату наполняет рокот толпы. Толпа ревёт. «Вы не боги! Вы не боги! Жизнь — не товар! Жизнь — не товар!». Забавно. Как тебе, Джонни? Джонни?

«Но Сабуро Арасака дал решительный ответ: на уступки он идти не намерен». Ха, ну ещё бы. Ладно, уговорили, посмотрим, что у вас там.

Я открываю глаза.

Привет, Ёринобу. Привет, Сабуро. Как дела, парни?

«Обвинения в том, что я убил своего сына голословны и не имеют под собой никаких оснований». Серьёзно? Ты правда веришь в это, Сабуро? Ну мне-то можешь признаться? По секрету, чисто между нами, где-то в глубине души ты считаешь себя конченой мразью, правда?

«Обмен телами по взаимному согласию может рассматриваться в рамках закона, как акт пожертвования…»

Да, Сабуро. Конечно. Вот как ты это называешь. Пожертвование. Красивое слово. Благородное. Слишком благородное для того, кто выжег душу собственного сына, чтобы засунуть в его тело своё дерьмовое сознание. Что с тобой такое, Сабуро? Ты действительно так боишься смерти? Настолько, что возомнил себя ёбаным богом? Только вот ты не бог, Сабуро. Ты — ебаный дьявол. Хотя нет, куда уж тебе. Ты просто кусок дерьма с непомерно раздутым эго.

Интересно, Джонни, ты бы улыбнулся мне сейчас? Стоило бы, я ведь понял. Действительно понял. Джонни кричал, Джонни бился головой о стену, Джонни умолял, Джонни смирился. А до Ви дошло только сейчас. Кажется, это работает в обе стороны, да?

Уходи отсюда.

— … машина вспорола мягкую почву. Вы видите гнездо слепых новорожденных мышат, сгрудившихся вокруг разрезанного пополам тела матери…

— Нет. Хватит с меня этого дерьма. Больше никаких тестов.

— Нужно закончить исследование.

— Я сказал, больше никаких тестов!

Ёбаный кубик летит в телевизор. Стекло разбивается. Бах.

Я не вижу глаз докторши, но чувствую её страх. Он синий, отвратительно синий. Она вскакивает со стула и пятится к двери. Не издает ни звука. Боится поворачиваться ко мне спиной. Дура. Бояться тут нужно не меня.

Блять. Блять. Блять.

Осколки ёбаного монитора торчат из костяшек моих пальцев. Мне уже не больно. Вазы с полки разлетаются к чёртовой матери и бьются о пол. Громко.

Знаешь, что я понял, Джонни, хочешь послушать? Тебе ведь интересно, правда? Слушай, уверен, тебе понравится. Так вот, мельница — давно уже не мельница. То, что когда-то было мельницей давно оторвалось от опоры. Теперь это ёбаное колесо. Горящее адское колесо, сносящее всё на своём пути.

Кругом тела мышат и их матерей, горящих в огненном аду. Колесу нет до них никакого дела. На колесе тоже мыши. Они думают, что лучше тех, кто внизу, потому что забрались повыше. Только они ошиблись. Некоторые падают вниз, их давит также, как и остальных, они даже пискнуть не успевают.

Те, что пока держатся, не хотят видеть раздавленные тела товарищей. Они отворачиваются, успокаивают себя, судорожно продолжая собирать свои жалкие кубики. Они говорят себе — те, что упали просто были слабее. Они были глупее. Мы лучше. Мы справимся. Нет, не справятся, так ведь, Джонни? Ты ведь всегда это знал. Забавно получается, да? В каждой отдельной мышке нет зла. И в колесе, которое никто не крутит, тоже нет. Тогда где же оно, Джонни? Где оно спряталось?

Может здесь, под ёбаной беговой дорожкой? Давай, сука, отрывайся. Нет? Но где же тогда? Ведь оно, блять, совершенно точно где-то здесь. Ты ведь тоже не знаешь, так? Но ты хотя бы заметил его, в отличие от всех нас. Мы были слепы, Джонни. И за это мы сгорим в аду.

Дышать тяжело. Я стою посреди своей клетки, а кругом кровь и битое стекло. Стекло прорезает мои ступни. Стекло кромсает лёгкие. Стекло застряло у меня в сердце. Стекло сыпется из моих глаз.

Видишь, Джонни, оказывается, я не так уж безнадёжен. Может быть, теперь ты улыбнёшься мне?

Вставай, Ви. У нас гости.

Как же хреново. Самое отвратительное похмелье в моей жизни. Что я вчера пил? Джонни, какого хера? А, ну да. Прости, Джонни.

В комнате жуткий погром. Это я помню. Это правильно. Так и должно быть.

Ну, и кто это у нас тут? Андерс Хелльман, собственной персоной. Вот так встреча.

— Доброе утро, Ви. Пора вставать.

Стоит посреди всей этой разрухи в своём пижонском костюме. Рожа самодовольная, конечно, он же выше всего этого. Выше ёбаного психа, распластавшегося перед ним. Ну, это ничего. Только знаешь, что по-настоящему дерьмово, Джонни? Ты же тоже это видишь, правда? Эти волосы, белобрысые, зализанные назад. Дорогущие очки. Чёрный лак на аккуратно подстриженных ногтях. Вот это действительно жестоко, настоящий удар под дых. Ну что ж, похоже я это заслужил. Заслужил смотреть на собственное отражение в ёбаном кривом зеркале.

— Чего тебе, Хелльман? Пришёл позлорадствовать?

— Меня попросили поговорить с тобой.

Знаешь, что забавно? Я ведь уже не злюсь. Правда, не злюсь, Джонни. Я спокоен. Спокоен, как никогда в жизни.

— Поговорить? И о чём же?

— Боюсь, я принёс плохие новости.

Даже интересно, Хелльман, что ты считаешь плохими новостями.

Он отводит взгляд. Так, а вот это уже любопытно. Ходит туда-сюда. Нервничает, что ли? Серьёзно? Или ему просто не нравится смотреть на меня? Может, не я один вижу тут ёбаное чёрное зеркало? Посмотри, посмотри на меня, Хелльман. Вот что бывает с теми, кто падает вниз.

Поднимает растерзанное мной кресло и облокачивается на него.

— Послушай меня. Операция прошла успешно. Мы сумели извлечь биочип. Но он нанёс твоему организму огромный вред на генетическом уровне, изменил ДНК. Это очень напоминает последствия лучевой болезни. С таким… не живут.

Вот это, блять, новости так новости. Печально. Кофе разлился. С работы уволили. Джонни меня не любит. С таким не живут. Знал бы ты, Андерс, с каким это «таким». Если бы знал, может даже бы порадовался за меня.

— И сколько мне осталось, Андерс?

— Примерно полгода, может чуть больше. Потом наступит резкое ухудшение. Период перед смертью будет тяжелее всего. Придется нелегко.

Полгода, да? Ох, Андерс. Какой же ты всё-таки идиот. Ты ведь не знаешь, что такое полгода. Тебе ведь кажется, что это так мало, да? Когда-то я знал одного парня, его звали Ви. Он тоже так думал.

— Ситуация тяжелая, Ви. Но сдаваться пока рано. Ещё есть варианты.

— Ну и какие же?

Действительно, какие? Вырезать из меня ещё кусок?

Он не смотрит на меня. Ему не нравится мой взгляд. Не нравится мой рот, искривившийся в жалком подобии улыбки. Я понимаю тебя, Андерс, старина. Честное слово. Помнишь, я говорил про парня, которого звали Ви? Я знаю, что тебе не нравится, потому что ему бы тоже не понравилось.