Ребель относится к раскопкам с недоверчивым безразличием, а то и с иронией. Тем не менее требует регулярно докладывать ему обо всех находках. Раз в месяц Камбэ представляет во Дворец правительства копию списка находок, обновляемого им ежедневно. Просматривает ли их Ребель? Неожиданно заглядывая на раскопки, он никогда о них не упоминает. Ему кажется, что такой игрой в неопределенность он держит Пьера в повиновении. Тот же поддерживает такую иллюзию, лишая власти возможности проверить точность и правдивость составленных отчетов.

На белесом небе ни облачка. Плотный туман несколько смягчает жару, но делает ее еще более опасной. Камбэ никогда не защищается от прямых лучей солнца. Он работает снаружи, продолжая очищать разбитую статуэтку, большую часть которой Пьер уже восстановил: лапы хищника, ноги копытного, мужской член, женская грудь и гладкая, юная, увенчанная каской голова вождя-воителя. У фигурки этого загадочного двуполого существа не было видно подбородка и губ. Осторожными движениями зубной щетки и пинцета, единственных инструментов, которыми Пьер разрешает работать, Камбэ высвобождает сантиметр за сантиметром эту часть лица. Он дует на слой пыли так же нежно, как дул бы на ресницы младенца, чтобы разбудить его. Берет фрагмент кончиками пальцев и кладет его на табурет. Красота улыбки, появившейся после расчистки, вызывает улыбку и у него самого, будоражит, как будоражило появление на свет людей или животных, когда он при этом присутствовал. Он отходит от своего сокровища, прислоняется к стволу пальмы-ареки, на верхушке которой бесхвостые крысы лакомятся ягодами, закрывает глаза и представляет себе, с каким восхищением, с каким сильным, но сдержанным волнением будет молча смотреть на это Пьер, его учитель, приближающиеся шаги которого он уже слышит.

* * *

Сидя на верхушке дерева-фламбуаяна, Большой Турако всматривается в лес. Ярко-красные цветы скрывают птицу от глаз браконьеров, охотящихся на нее с луком, чтобы не повредить оперение. Турако следит за полетом луня, который наметил себе в жертвы цесарку, запутавшуюся в зарослях тростника, видит, как варан схватил пеликана за лапу и начинает терзать его, а тот не может улететь, потому что поблизости пищат птенцы в гнезде, видит рискованные игры зеленых обезьянок на берегу реки, кишащей аллигаторами. Ловко прыгая, они дразнят рептилий. Крики одной из них, оказавшейся менее проворной, чем другие, напоминают им об опасности, но стая упрямо продолжает свою игру.

Большой Турако - вегетарианец и не участвует в окружающем его взаимном истреблении. Он один видит сверху все и чувствует себя хозяином леса. Ему скучно, его охватывает дремота. Птица выражает свое презрение громким криком, взлетает и кружит над куполами деревьев, потом садится на большой сук просвирникова дерева и крючковатым желтым клювом срывает покрытые пушком плоды.

Когда он один, а он по природе одиночка, Большой Турако, страдая от бессонницы, день и ночь наблюдает картину плохо устроенного мира. Басовитый крик его выражает особо острую, невыносимую печаль. Крик тревожит тех, к кому он относится. Остальные разделяют печаль птицы.

Горячий воздух проникает через открытое окно в комнату, колышет легкие тюлевые занавеси, и это движение напоминает сладострастный танец. По давней привычке Жюли Керн курит сигару, свернутую садовником из листьев табака, выращенного в теплице и высушенного на чердаке, куда не разрешается входить никому, кроме него. На коленях она держит тетрадь, где почерком настолько мелким, что ей самой трудно разобрать, записаны лекции Пьера Доста, читанные им когда-то в Институте археологии. Из-за внезапной гибели отца она решила покинуть Остров и пережить утрату вдали от тех, чье присутствие и взгляды продлевали бы траур. "Чтобы забыть одни образы, мне надо заменить их другими", - сказала она Зие. "То же самое и с мужчинами", - ответила кормилица со смехом, хотя расставаться ей было нелегко.

В университете Жюли была самой внимательной студенткой Пьера Доста. И он тоже выделял ее из всех. Заметил он ее в первый же день, когда она вошла в библиотеку: стройная, с матовым цветом кожи, черноглазая, со спортивной внешностью и худощавым лицом, с тонкими, но пухлыми губами. Она взяла "Описание Египта", факсимильное издание труда ученого, участвовавшего в военной кампании одного авантюриста. Жесты Жюли, переворачивавшей страницы аккуратно, но уверенно, дабы не помять, что порой случается от чрезмерной осторожности, сосредоточенность при чтении, никак не обнаруживающее себя презрение к окружающим, прямая спина, легкий наклон головы, изящество левой руки, которой она писала, гибкость пальцев правой, которыми она покручивала прядь жестких волос, четкий рисунок ушей, блестящая влажность губ... В тот день Пьер, рискуя быть назойливым, разглядывал Жюли, как летней ночью вглядываются в темное небо, чтобы обнаружить там невидимую обычно звезду, которая проступает мало-помалу только от пристального взгляда. По-видимому, его ненавязчивое, но упорное любопытство привело к тому, что Жюли неожиданно повернула к нему лицо, убрала в сумочку ручку и тетрадь, сдала книгу библиотекарше и вышла, ни с кем не попрощавшись, никого не побеспокоив.

Но и после ее ухода Пьер оставался во власти произведенного ею впечатления. Чтобы закрепить в памяти образ девушки, он еще несколько минут не спускал глаз с того места, где она только что сидела. Пустота захватывает того, кто в нее вглядывается. Какой-то студент задал ему вопрос. Пьер ответил невпопад. Постепенно он пришел в себя. Чтобы покончить с наваждением, перечитал последние абзацы письма, которое он писал, когда его отвлек приход Жюли: "Я не решаюсь поделиться с Вами этим воспоминанием. Оно еще так живо, по сравнению с другими воспоминаниями детства, с годами стершимися из памяти, причем из-за их исчезновения невозможно сравнить их с другими и понять, почему некоторые вещи забываются раньше других... Если я поделюсь им с вами, может быть, и это воспоминание тоже исчезнет. Если это произойдет, значит, в нем нет больше необходимости. Во время летних каникул я каждое утро играл с бабушкой, Вашей матерью, в карты. Она приглашала нас провести наиболее жаркое время года у себя на лоне природы, и мы жили во флигеле, примыкавшем к дому. Она принимала меня в маленькой гостиной рядом с ее спальней, в "зеленой комнате", которую так называли из-за цвета расставленной там мебели. Бабушка жульничала. Она могла и не делать этого: ее желание выиграть бросалось в глаза даже мне, ребенку, и чтобы сделать ей приятное, я всегда готов был проиграть. Вас она не любила. Когда она не хвалилась своим умением играть - причем я поддакивал ей, - ее разговор обычно сводился к одной теме: она критиковала Вас, Вашу одежду, Вашу прическу, которую она находила неэлегантной, Ваш характер, по ее мнению, капризный, Вашу расточительность, критиковала ваше поведение. Она описывала Ваши поступки, нагнетая подробности, как это часто свойственно выдумщикам, причем для нюансировки добавляла уточнения, делавшие, по ее мнению, неоспоримым все, что она говорила: "...вообще-то у меня нет явных доказательств, но еще при жизни твоего отца..." Ее желание навредить действовало катастрофически, даже сильнее, чем ее намеки.