По аллее, патрулируя, прогуливались два милиционера. У них тоже было лирическое настроение, и потому один из них сказал, проходя скамейку:

– Пусть спит.

Но у второго служебный долг преобладал над сантиментами, и он выразил несогласие.

– В вытрезвитель надо. Нечего засорять город. Читал постановление горсовета и приказ по отделению: всех пьяных отправлять в медвытрезвитель.

– Читал, – со вздохом ответил его товарищ, пытаясь, видимо, этим выразить свое либеральное отношение к тем пьяницам, что умеют наслаждать природой, не нарушая её прелести и общественного покоя. Но он был в подчиненных.

– Дуй в “Победу”! Звони, пусть приезжают, – приказал старший сержант, что младшему пришлось выполнить, подчиняясь не только приказу, но и вместе с ним всем важным инструктивным предписаниям.

Вскоре у воротец сквера, со стороны улицы Олега Кошевого, остановился медвытрезвительский воронок. Два сержанта, прагматик и либерал, объединенные общей задачей и долгом, подхватили спящего на лавке человека под руки и поволокли к машине.

Мужчина, проснувшись, запротестовал, от испуга, видимо, заикаясь.

– Ребята!.. С-сынки!.. З-зачем? Я рядом живу. Я, я сам у-уйду. Я только подышать в-вышел.

– Идём, идём, там подышишь.

– С-сынки, да вот мои окна. В-вон, поди, моя бабка смотрит…

– И любуется, как её муженька под белы ручки волокут.

– Да я ж н-не пьяный!

– Ага бутылку “солнцедара” залудил и трезвёхонький. Ха!

У машины их встретил старший сержант, водитель “воронка”. Чернявый, с татарской наследственностью на лице, резким взглядом в слегка раскосых глазах.

Старший сержант, встречая клиента, заговорил с ласковой грубостью:

– Ах ты мой трезвенник остекленевший. – Подхватил мужчину, помогая коллегам, и вместе они стали заталкивать его по ступенькам в будку. – Лезь, лезь, скатина! Поерепенься тут, не то, как дам по кумполу, в раз похмелка выскочит.

Такая острастка сержантам понравилась, и они рассмеялись.

– Да не пьян-ный я! – с плачем прокричал человек, но за ним захлопнулась дверь“воронка”.

Мужчина со слезами на глазах прошёл ближе к решетке, к кабине водителя. Правую руку завел под рубашку и держал её на груди, морщась от неприятного в ней покалывания, жжения в области сердца.

Скрипнул запор. За будкой послышались шутки милиционеров.

– Трезвенник, в душу мать! Ха-ха! – смеялись они, удовлетворённые своей работой. – Ну, ладно, пока. Если что, звоните, прискочим. У нас счас пусто, всех принимаем.

– Годится, Саша, позвоним.

Машина тронулась. Водитель ехал, ничуть не беспокоясь о пассажире, на ухабах и неровностях на дороге скорость не снижал и тормозил так, как если бы в кузове вёз дрова. И от такой болтанки в будке, человек из последних сил держался за прутья в окошечке, чтобы не дать разрастись огню в груди, всё более усиливающемуся.

“Воронок” остановился в ограде медвытрезвителя. Старший сержант, выскочив из машины, открыл дверь кузова и спросил:

– Ну чё, мужик, сам выйдешь или мне за тобой лести?

– Выйду, выйду…

Задержанный, пошатываясь, после пережитой тряски, подошёл к выходу. Подслеповато щурясь от яркого света дня, осторожно стал спускаться по ступенькам машины. На ступеньке с ноги свалился тапочек, но он не успел подцепить его на ногу, поскольку милиционер, схватив за руку, поволок мужчину к белому одноэтажному зданию.

– Погоди! Погоди, молодой человек, тапочек… Тапочек дай надеть!

– А, ёх калагай! Ну!..

Вернулись. Задержанный едва надёрнул тапочек на ногу, и его тут же поволокли к зданию.

В дежурной комнате медвытрезвителя продолжали бушевать страсти. Они начались ещё при Саше, не затихали и в его отсутствии. За столом сидели трое: начальник "богоугодного" заведения, старший лейтенант Бахашкин Борис Николаевич, или Шалыч; круглолицый, с искривленным на переносице носом, с узкими глазками, на вид добродушный, но, однако, капризный бурят. Старший лейтенант грузноват, налитой плотью и кровью, взгляд безразличный, пренебрежительный.

Медбрат, Андрей Глотко, среднего возраста белёсый украинец, он в белом халате, с закатанными до локтей рукавами. Младший сержант Вася Мизинцев, молодой, улыбающийся всему и всегда, услужливый малый, в медвытрезвителе новый человек, поэтому больше на подхвате, на исполнительстве. Все трое к поступившему пациенту не проявили ни малейшего интереса. Продолжали игру в карты.

– Куды его, Шалыч? – спросил Саша, подведя посетителя к стойке.

– Ошманай, да в третью сунь. Пущай поохладица, – ответил старший лейтенант. – Храплю!

– Я пас, – младший сержант сбросил карты.

Старший сержант бесцеремонно, заученными движениями, вывернул карманы посетителя и обескуражено проговорил:

– Каво они нам подсунули?.. Ну и клиент пошёл, – и прикрикнул: – А ну, скатина, раздевайся!

Мужчина взмолился, на его вспотевшем рыхловатом лице, проступила бледность.

– Товарищи! Сынки! Да не пьяный я! Ей-богу, не пьяный. Это недоразумение.

– Все вы не пьяныя, – лениво проговорил Бахашкин. – Все трезвыя, как стеклышка…

– Да нет же!.. Доктор, голубчик, дай трубку, дыхну. У меня сердце больное, мне вообще пить нельзя. Мне худо было, вот я и прилёг на скамеечке, уснул.

Медбрат посмотрел оценивающе на одутловатое, отмеченное печатью недуга лицо пациента, в его глазах промелькнуло намерение проверить посетителя, он даже отложил карты, но начальник медвытрезвителя имел свой внутренний прибор, который ставил диагноз безошибочный, натренированный за долгие годы службы на вверенном объекте. Диагноз он ставил точный и окончательный.

– Са вчерашнева ешо не одыбал. Не отвлекайса, Глот, ходи!

И медбрат осел.

– Да товарищ старший лейтенант! Да посмотрите вы! Да не пьян я! Не пьяный!..

– Заткнись!

Мизинцев услужливо спросил:

– Может записать в журнал?

– Потом запишу. У меня очко! У тя сколь?

– Семнадцать, – ответил Глотко.

Бахашкин, самодовольный, с ленивой ухмылкой стал собирать выигранные деньги.

Саша заученными движениями рук ловко расстегнул и выдернул из брюк посетителя ремень и бросил его на стойку перегородки.

– Скидай штаны! Рубаху! Ну!

– Нет, да вы что здесь?.. Совсем оскотинились? Человеческого языка не понимаете? Да я…

– Сашька, да успокой ты ево! – недовольно проговорил Шалыч.

Посетитель ойкнул и задохнулся от сильного удара по боку. Согнулся и, чтобы не упасть, одной рукой ухватился за перегородку, другой за грудь, медленно опуская её на бок на ушибленное место. Он выдал стонущие звуки, которые Шалыч понял по-своему.

– Он, однаха, нарыгат здеся. Давай, помоги Сашьке, – толкнул он Мизинцева.

Младший сержант проворно выскочил из-за перегородки. Они вдвоём стащили с обмякшего посетителя одежду и в одних трусах поволокли в душевую кабинку. У двери мужчина, ещё пытаясь сопротивляться, упёрся рукой в косяк, но новый удар по боку, ослабил его усилия. Он стал оседать на пороге.

Два молодца подхватили обессиленное тело и затащили в кабинку. Без особых церемоний опустили его на решётку на полу и для убедительности, чтобы не представлял всяк сюда вошедший, медвытрезвитель раем, Саша отвесил посетителю под зад приварок от сапога сорок третьего размера. Глаза Саши были злые, лицо выражало крайнюю степень недовольства – бедных посетителей он не уважал.

Саша последним вышел из кабинки, закрыл на задвижку дверь и, не глядя на сборку смесителя воды, находящуюся между дверями кабинками, открыл воду, быстро вращая штурвальчик вентиля. В кабинке зашумела вода из рассеивателя.

Сержанты вернулись в дежурку, и игра продолжилась вчетвером.

Какое-то время из душевой доносились возгласы, зов о помощи, стоны. На что Шалыч заметил:

– Ишь как забрало, однахо!

Потом всё стихло.

Сотрудники увлеченно играли, вскрикивали, матерились. И чаще всего слышался взрывной голос Саши. Ему фартило. Служба шла, денежки капали.