– А мужа-то на сколько посадили? – полюбопытствовала Серафима.
– Да не посадили его, слава Богу, – вздохнула Анна Петровна, – не посадили. Я как выпросилась домой, собралась идти в суд – настропалили меня таки врачи. Собралась и иду, как раз мимо дома матушки Екатерины. Она же у калиточки стоит, будто меня и поджидает. Как меня увидела, машет мне рукой, мол заходи. Вошли мы в дом, она подводит меня к столу, а там Евангелие раскрытое лежит. Она и говорит: “Читай!” Я читаю: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”* (* Мф. 7, 1-2). “Иди домой, уточка”, – говорит мне матушка Екатерина и показывает рукой в окно: “Видишь, все уточки домой идут? Вот и ты иди. И не ходи никуда сегодня”. А когда провожала меня, сказала: “Ты Степана Никитина прости” и опять: “Ты Степана Никитина прости”. Я сразу не поняла: Степан Никитин – это наш сосед, тезка моего мужа, дебошир и драксун, от него домашние что ни день плачут. Но как на улице оказалась, дошло до меня: это моего мужа матушка имела ввиду, она ведь прямо никогда не говорила, всегда вот так, скрыто, как и все блаженные. А ведь заранее мне все предсказала! Вот так матушка!
– Значит, так и простила мужа? – недовольно скривилась Серафима.
– Простила. А ты что же, иначе бы поступила?
– Я бы посадила своего, если бы со мной такое учинил, – покачала головой Серафима.
– Вот в этом то все и дело, Серафимушка… – с грустью сказала Анна Петровна.
Закрывая уже дверь, Анна Петровна еще раз попросила:
– Серафимушка, ты уж не сердись и не забывай нас старых, и в молитвах вспоминай, а как помрем, так уж поминай всенепременно.
– Ну, матушка, засобиралась, погодь еще, – донеслись откуда-то снизу слова Серафимы, – приду на днях…
На кухне, опершись на стол и глядя на выцветшую фотографию церквушки на стене, Анна Петровна, неведомо к кому обращаясь, тихо сказала:
– А Степан-то мой обернулся таки лицом, бросил пить, образумился. Вот так-то, Серафима! А посади я его?..
После вечерних молитв Анна Петровна присела рядом с сестрицей и тихохонько взяла ее за ручку. Так и сидела молча, рассматривая маленькое, худое, и такое безконечно родное лицо Антонинушки. И вправду, белая она совсем, а кожа прозрачная, как пергамент, думала Анна Петровна и легонько гладила маленькую невесомую сестрицыну ручку. Голубка моя! Столько же лет жили мы словно чужие, виделись раз в год по завету? И как это такое было возможно? Анна Петровна вспоминала их прежние редкие встречи, по большей части у батюшки Валентина в Порхове, к которому ездили, как к главному духовному наставнику один-два раза в год на исповедь и для духовного совета. Священников много, а настоящих духовных руководителей раз-два и обчелся – так им батюшка говорил. Сам-то он настоящий, мало его еще знают люди, но как раскусят, ох, побегут к нему. Жаль, что ноги не хотят ходить, сокрушалась Анна Петровна, только к нему бы дорогу и знала. Хотя он и ближе теперь, чем раньше, но и до погоста Камно, где нынче служит, верст семь от их дома, причем около версты пешком. Нет, не по силам ей, а жаль! Правда иногда случалось чудо и кто-нибудь брал ее с собой на автомобиле. Это было настоящим праздником…
Через святые врата кладбищенской ограды идет она по аллейке, опираясь на обычный свой костылик-коляску, к распахнутым храмовым двустворчатым дверям и будто бы видит уже батюшку… или нет – это он ее будто бы уже видит, насквозь видит, каждый тайный ее грешок, который быть может по забывчивости завалился-затерялся в поленнице ее восьмидесяти пяти годков, как взятый взаем гривенник, который непременно надо отдать, иначе, придет время, взыщут вдвое. Батюшка такой: вдруг скажет невзначай что-то, вроде бы и не к тебе относящееся, но вскоре понимаешь, что к тебе это, что твой это грех, твой это порок и потом со слезами на исповеди отдаешь его батюшке, и он принимает, не вспоминая уже, что сам давеча подсказал, сам навел на мысль; он накладывает старенькую свою епитрахиль и разрешает от грехов, как от бремени неудобоносимого. И как же легко после этого!.. Вот она входит в храм, крестится и кланяется и видит батюшку со спины, тот читает молитвы к исповеди: высокий, выше всех предстоящих ему сейчас людей на голову, в желтой потертой ризе и темной скуфейке. Здравствуй, батюшка, шепчет она про себя, а тот вдруг оборачивается и быстрый, но внимательный, его взгляд скользит по прихожанам, на мгновение задерживается на ней и двигается уже дальше, но она чувствует: заметил! Потом подходит ее черед подойти к аналою. А слезы ужу наворачиваются на глаза и рвутся наружу всхлипы. Но батюшка протягивает навстречу руку, глаза его улыбаются и лучатся теплом. И уже легче на сердце. “Здравствуй, наша дорогая”, – говорит он. И совсем уже легко и радостно, а слезы все равно набегают и текут двумя ручейками по щекам, по подбородку… “Никакое доброе дело не обходится без препятствий и скорбей… Три главные добродетели: бояться Бога, молиться Богу и делать добро ближнему… Пост приводит к вратам рая, а милостыня отверзает их… Берегитесь худого совета…” – это батюшкины слова, простые, как легкий майский ветерок, как дождик, как лучик солнца, но сколько в них благодатной спасительной силы! Сколько мудрости… “Это сливочки, – объясняет батюшка, – это самое важное, самое главное, это опыт сотен и сотен старцев и подвижников Церкви Православной, предельно сконцентрированный в коротких мыслях-поучениях”. Действительно, что может быть проще, понятней и полезней (если исполняешь, конечно): “ Как можно чаще прибегайте к таинству Покаяния… Чтение Св. Писания предохраняет от грехов… Предваряйте всякого своим приветствием и поклоном… Отгоняйте худые мысли чтением священных книг… Переносите с благодарением всякие скорби и искушения…”.
Вдруг тихий голос Антонинушки проник за завесу воспоминаний и Анна Петровна вернулась в комнату, ощутив сухую прохладную руку сестрицы в своей ладони…
– Аннушка, ты помолись за Серафиму, – попросила Антонинушка, – пропадет она, погибнет. Акафист почитай Казанской иконе и канон Иоанну Предтечи… Держит ее мир и за собой тянет в самую геенну.
– Что правда, то правда, – кивнула Анна Петровна, – многих церковниц наших мир одолел. Безхребетные мы, Антонинушка, чуть что – молитва ли ослабнет, или грехи не исповеданные придавят – и ломаемся мы, теряем все свое христианство. Остаются одни слова, а дел-то уж и нет, веры нет. Так ведь, Антонинушка?
Но сестрица молилась и молчала, а Анна Петровна предложила:
– Хочешь, наставления батюшки Валентина почитаю?
Антонинушка чуть заметно кивнула, и Анна Петровна принесла старенькую ученическую тетрадь из которой начала читать вслух:
– Не опускайте случая и возможности присутствовать при церковном богослужении… Надо рассказать дома своим домашним, что слышала в церкви… Заменяйте человеческие беседы на беседования с Богом… Ни о чем не скорбите, как только о грехе, но и то умеренно… Тот друг, кто приносит пользу спасению души… Душу укрепляет слово Божие… Любите беседовать с божественными людьми, через них открывается Бог… Разговоры с мирскими людьми отвлекают мысль от Бога…
Дыхание Антонинушки стало ровнее, похоже она заснула, хотя губы по-прежнему беззвучно двигались, творя молитву. Анна Петровна отложила тетрадь. Пора и самой спать – день завершен, еще один день жизни.
Только вот уснуть – это дело непростое. Опять затеяли свою ночную возню неутомимые грызуны, и Анна Петровна вдруг вспомнила давнюю историю…
Это случилось вскоре после войны. Была тогда во Пскове известная чтица Псалтири, Ксения Михайловна, и Анна Петровна – молодая еще, быстрая и легкая на подъем – училась у нее и всегда, когда было свободное время, ей помогала. (Неужели я действительно тогда была такой? – удивлялась сегодняшняя Анна Петровна. – Неужели вообще возможно быть молодой, здоровой, крепко спать ночами и вставать по утрам веселой и полной сил?). Как-то их пригласили читать Псалтирь по усопшей, в один из вновь отстроенных домов на Запсковье. Некрашеный сосновый гроб стоял в большой комнате. Здесь верно еще не жили: пахло свежим деревом и мебели совсем не было. Тело усопшей было накрыто белым покрывалом, а на груди лежала иконка – вроде бы все как положено, но какое-то тяжелое гнетущее чувство сковывало их, и читали они медленно, спотыкаясь, как бы испытывая некое скрытое противодействие. Незадолго до полуночи кто-то приехал: раздался шум шагов, голоса, и к ним заглянули две молодые женщины – это были дочери покойной. Пригласили пить чай. Пошла Ксения Михайловна, а Анна Петровна осталась читать… Она читала одна не менее получаса, покуда не перевалило за полночь. Вдруг со стороны красного угла, где положено быть иконам, но не было, послышался шорох и шелестение, будто кто-то волочил по полу веником. Боковым зрением Анна Петровна почувствовала какое-то движение, резко обернулась и обмерла: к ней приближались несколько огромных крыс. Двигались они лениво, как бы давали себя рассмотреть, и, воистину, таких кошмарных тварей, ей, прожившей уже почти четыре десятка лет и в деревне и в городе, видеть не доводилось! Были они огромные, сантиметров по тридцать, черные и блестящие, будто намазанные жиром, с длинными хвостами. Приблизившись на метр ко гробу и застывшей подле столбом Анне Петровне, крысы вдруг повернули и помчались по кругу, да с такой быстротой, что воздух загудел, словно кто-то рассекал его, вращая в руке веревку. Анну Петровну сковал жуткий страх, она, как не силилась, не могла издать ни звука, и в глазах у нее все вертелось и кружилось. Тут вдруг одна из тварей прыгнула прямо в гроб на усопшую, а оттуда на Анну Петровну. От такого ужаса та сумела все же крикнуть, прежде чем потеряла сознание… На крик сбежались все, кто был в доме. Анна Петровна сидела без движений, уткнувшись лицом в придвинутый ко гробу читальный столик, а на ее платке, свисая с головы на спину, распласталась огромная черная крыса. Остальные так и бегали, как заведенные, по кругу. Все растерялись – зрелище неописуемое – но, Слава Богу, Ксения Михайловна первая сообразила что к чему, подняла лежащий под ногами половичок и, укрыв им руки, схватила мерзкую тварь за хвост и ударила ее об пол. Крыса тут же вырвалась и присоединилась к остальным. Кто-то принес двух домашних котов, но те с жутким воем тут же выскочили прочь, будто перед ними были не грызуны, а голодная собачья свора. Все это безумие продолжалось уже несколько минут: гроб с покойницей, вокруг кричащие и размахивающие чем попало люди, потерявшая сознание Анна Петровна, улепетывающие без оглядки коты и мечущиеся туда-сюда фантасмагорические крысы, никак не желающие покидать поле сражения… Еще раздавались крики, когда вдруг обнаружилось, что все крысы разом исчезли. Чудеса! Им просто некуда было деваться в этой комнате и в этом новом доме, где не было ни одной наималейшей щели; ну разве что в пору таракану, но не этим великанам. Чего только в жизни не бывает?! Однако все вскоре успокоились и пошли пить чай. Только Авдей, хозяин дома, человек, как он сам себя характеризовал, неверующий, сказал, что верно Бог есть, раз такое возможно… Потом, уже наутро, когда дочитали они Псалтирь, когда шли домой, Ксения Михайловна почему-то шепотом сообщила Анне Петровне, что покойница при жизни занималась ворожбой, то ли наводила, то ли снимала порчу и сглаз, гадала и лечила наговорами…
