- Слушаю-с, Капитон Аверьяныч.
- Воды и корму никак не моги давать без наездника.
- Слушаю-с.
- Гм... Но это все последнее дело. Первое же твое дело вот какое: никак не отлучайся от лошади. Наездник пойдет туда-сюда или там с гостями... но ты издыхай в конюшне. И тово... - Капитон Аверьяныч понизил голос, - следи за Ефимом.
- Ужели я не понимаю, Капитон Аверьяныч? Как мы исстари гарденинские...
- Вот то-то, что не понимаешь! Ты не возмечтай, что я тебя старшим становлю. Что наездник будет тебе приказывать и что относится до дела, ты пикнуть против него не смей. Понял?
- - Точно так-с.
- Но ежели... - Капитон Аверьяныч опять понизил голос, - ежели приметишь за ним что-нибудь эдакое... ну, что-нибудь в голову ему втемяшится... дурь какая-нибудь...
ты никак не моги ему подражать. И доноси мне, - Будьте спокойны, Капитон Аверьяныч, - ответствовал польщенный Федотка.
- Что случится с Кроликом - с тебя взыщу. Ты это намотай. Лошадь дорогая, лошади - цены нету. Вот я прикидывал и вижу - обойди все заводы, нет такой резвой лошади. Денно и нощно помни об этом. Приеду в Хреновое, увижу, какой ты будешь старатель. Ступай, позови Ермила. Да смотри, чтоб не болтать. Если наездник спросит, зачем, мол, призывал, скажи: тебя, мол, наказывал слушаться.
Пришел кузнец Ермил. Впрочем, о нем непременно надо сказать несколько слов. Это был низенький, широкий, на вывернутых ногах человек с угрюмым и недовольным лицом, обросшим по самые глаза красными, жесткими, как щетина, волосами. Он обладал даром сквернословить с необыкновенною изысканностью, "переругивал" даже мельника Демидыча, тоже великого мастера по этой части.
Первенство Ермила было утверждено года два тому назад, когда в застольной, при громком хохоте и одобрительных криках всей дворни, он имел состязание с Демидычем.
Состязание происходило по всем правилам: разгоряченные слушатели бились об заклад; для счета и наблюдения были избраны почетнейшие лица из присутствующих: конюх Василий, старший ключник Дмитрий и кучер Никифор Агапыч. Нелицеприятные судьи с серьезнейшим видом взвешивали каждое сквернословие, обсуждали его со стороны едкости, силы, оригинальности, отвергали, если оно не соответствовало назначению; состязание происходило в форме ругани между Демидычем и Ермилом, имело личный, так сказать, полемический характер, требовало язви-- тельных и верных определений. В конце концов Ермил обрушил на Демидыча сто тридцать восемь безусловно сквернейших ругательств, между тем как Демидыч мог возразить ему только девяноста тремя, да и то не безусловно сквернейшими.
Но, будучи таким победоносным в непристойных изражениях, кузнец Ермил совершенно не умел говорить обыкновенным человеческим языком. О самых простых вещах он принужден был изъясняться скверными словами. Но так как запаса их все-таки не хватало на выражение всех понятий, свойственных кузнецу Ермилу, то он ухитрялся придавать одному и тому же ругательному слову многообразнейшее значение: в одном случае оно означало негодование, в другом - презрение, в третьем - нежность, похвалу, льстивость и так далее без конца.
- Ну, Ермил, посылаю тебя в Хреновое, - сказал Капитон Аверьяныч. Смотри, брат, не ударь лицом в грязь.
Кузнец молчал, приискивая в голове такой ответ, который не состоял бы из скверных слов.
- Поедет еще Федотка-поддужный, малый молодой.
Ты всячески наблюдай за ним.
Кузнец опять поискал, что сказать, и опять предпочел оставаться безгласным. Его начинал прошибать пот.
- Наездника слушайся. Но твои с ним дела небольшие: нужно подковать подкуй, нужно копыто расчистить - расчисть. Конечно, и Федотке подсобляй. Одним словом, я на тебя надеюсь. Понял?
Кузнец отчаянно зашевелил губами, но продолжал молчать.
- Во всяком же разе это твое последнее дело. Первое же - ты тово... Капитон Аверьяныч понизил голос, - послеживай за Ефимом... Ежели приметишь что-нибудь эдакое... необнакновенное... ну, что-нибудь в голову ему взбредет... шаль какая-нибудь... ты всячески мне докладывай. Федотка малый молодой, но на тебя я надеюсь.
Ефимом я доволен, а ты все-таки послеживай в случае чего. Лошади цены нету... Понял, что ль?
Кузнец понял только одно, что теперь уж необходимо отвечать. В отчаянии он бросил искать пристойные слова, посопел, тряхнул своими огненными волосищами и вдруг разразился самою неистовою и сквернейшею тирадой, приблизительный смысл которой был таков:
- Расшиби меня гром, ежели оплошаю. Федотка такой-то и такой-то... молокосос! А Цыгану в рот пальца не клади, потому что и мать его, и бабка, и прабабка были такие-то и такие...
Капитон Аверьяныч вскочил и замахал на него руками.
- Шш... замолчи, рыжий дурак!.. Али забыл, с кем говоришь?.. Вот я тебя костылем!
Ермил умолк с видом подавленного страдания.
- Смотри же, старайся, - добавил Капитон Аверьяныч, - да зря никому не болтай. Ступай, срамник эдакий!
Ермил хотел сказать "слушаю-с", но побоялся, как бы опять не выскочило чего-нибудь неподходящего, неуклюже поклонился, сердито крякнул и, не говоря ни слова, вышел. И до самого дома отводил себе душу отборнейшим сквернословием, ругая себя, Капитона Аверьяныча, Кролика, Хреновое, Федотку, Ефима Цыгана. За всем тем внутренно он был сильно польщен и доволен.
Ефиму выдали на руки деньги и аттестат Кролика, сказали, чтобы ждал к бегам Капитона Аверьяныча, и, дабы хоть чуточку растрогать и умилить его, объявили, что за каждый первый приз ему будет выдаваться в награду сто рублей. Но Ефим хотя бы бровью шевельнул: на его дерзком лице не изобразилось даже тени благодарности.
- Экий столб бесчувственный! - проворчал Капитон Аверьяныч и скрипнул зубами от сдержанного негодования.
Ранним майским утром запрягли телегу с "креслами", вывели Кролика, облачили его совсем с головою в щегольскую полотняную попону с вышитыми гербами господ Гардениных, привязали к "креслам"; на пристяжку к коренному пристегнули поддужного мерина. Вся дворня собралась около телеги; помолились; Капитон Аверьяныч взволнованным голосом сказал последнее напутствие, нежно потрепал Кролика, обошел еще раз вокруг высоко нагруженной телеги и, наконец, выговорил: "Ну, с богом!"
Когда выехали со двора, показалось солнце. Ослепительные лучи брызнули на толпу, на высоко нагруженную телегу, на Кролика, принявшего какие-то странные очертания в его белом футляре, - на всю эту серьезную и торжественную процессию. И Кролик, точно понимая, что он составляет центр процессии, что на нем покоится множество упований, надежд, расчетов, что с ним связаны заветнейшие мечты и перспективы этого благоговейно следующего за ним люда, высоко поднял голову навстречу восходящему солнцу, заржал звонким, как труба, протяжным и переливчатым ржанием. В каменных конюшнях за маленькими полукруглыми окнами тотчас же отозвались десятки голосов. Жалкая мужицкая клячонка, влачившая соху на ближнем пригорке, и та не выдержала: не обращая внимания на удары кнута, она остановилась, откинула жиденький хвост, втянула в себя костлявые, изъязвленные бока, приподняла шершавую морду и слабеньким дребезжащим голоском откликнулась на могучий и радостный призыв жеребца в гербах.
В полуверсте от усадьбы толпа остановилась, а Кролика повели дальше. Народ мало-помалу разбрелся по своим делам. Один Капитон Аверьяныч долго не сходил с места, долго с сосредоточенною и заботливою задумчивостью смотрел вдаль, где едва мелькало белое пятнышко, иногда вспыхивал на солнце лакированный козырек Федотки, сидевшего на возу, и краснелась его рубашка.
Так как ехали тихо, то в дороге предстояло провести три дня. Путь лежал почти все время степью. Ехали больше ночью и ранним утром; среди дня останавливались кормить. Погода стояла великолепная. По ночам весь горизонт облегали огни, в теплом душистом воздухе непрерывно звенели заунывные песни, потому что это было время покоса. Утром заливались жаворонки, поднимался туман с ближней степной речонки, пронзительно посвистывали сурки, широко развертывалось зеленеющее и цветущее пространство, сверкающее росою, пустынное, с "кустами", синеющими в отдалении, с островерхими стогами, с одинокими курганами, с разбросанными там и сям гуртами, около которых точно застывшие виднелись чабаны с "ярлыгами" в руках. Отчетливо выделялись косари в рубахах, вздутых ветром, блистали и звенели косы. Коршун плавал в небе, высматривая добычу... Вдали мчался верховой, пригнувшись к луке... На ровном, как ладонь, месте выглядывал купеческий хутор с обширными кошарами, загонами и варками, с прудом, сияющим как полированное серебро.
