Навоз возили на поля, примыкавшие к самому саду.
По всему пространству пестрели одинокие фигуры баб и девок, раскидывавших вилами кучи влажного и тяжелого удобрения. Работа была "издельная", от десятины, а потому над ней не требовалось постоянного надзора: нужно было только смотреть, чтобы навоз раскидывался ровна и одинаково. За этим смотрел Николай. Сидя верхом, он переезжал с десятины на десятину и уговаривал "пожалуйста, лучше работать". Его уговоры звучали особою искренностью, потому что как только наступили весенние работы, Мартин Лукьяныч все чаще и чаще начинал ему угрожать побоями "за послабление" и делать строгие внушения.
Две девки работали на десятине, ближайшей к саду.
Они были в грубых посконных рубахах, в высоко подоткнутых старых юбках, с голыми выпачканными ногами; на одной был желтый платок, на другой красный. Та, что была в красном, завидев подъезжающего Николая, перекрылась и сделала так, что платок только отчасти закрыл ее черные волосы, а необыкновенно Длинная и толстая коса стала видна от самого затылка. Другая не проявила такого внимания к своей наружности и, смеясь, сказала:
- Вот Миколка-то поглядит, какие мы убранные!
- А паралйк с ним, - грубым голосом ответила та, что в красном, - мы не барыни. Навоз раскидывать не станешь обряжаться.
- И-и, погляжу я, Грунька, и привередлива ты! Сама прихорашиваешься, как увидела, а сама ругаешься... Уж.
чего тут, сохнет сердечко по милом дружочке. Чего скрываться!
- На какой он мне родимец! Возьми его себе, пухлявого черта! Повесь на шею, коли люб. А мне хоть бы век его не видать - не заплачу... И-их, и противна ты мне, Дашка, за эти речи!
И Грунька с ужасно сердитым лицом, с блестящими от негодования глазами изо всей силы воткнула вилы в кучу и с каким-то остервенением стала расшвыривать навоз. Тем не менее опытный глаз Дашки уловил, что она приложила особенное старание, чтобы казаться ловчее, сильнее и красивее в этой трудной работе.
- Вы чего неровно разбрасываете, черти? - с притворною строгостью сказал Николай, весь красный от радости и смущения. Он не ожидал встретить Груньку.
- А ты слезь да покажи, как надо, - ответила Грунька, не переставая работать, - больно вы умны, на шее-то на мужицкой сидючи.
Николай не нашел, что ответить, и, вынув папиросу, стал медленно закуривать.
- Ты чего ж с самого утра к нам глаз не кажешь? - спросила Дашка.
- Сердиты вы очень, - сказал Николай, не сводя восхищенных глаз с черноволосой красивой и на что-то негодующей девки.
- Поработай-ка с зари - будешь сердит! - смягченным голосом сказала Грунька. - Ты небось чаю да сдобных лепешек натрескался, а мы с Дашуткой пожевали хлебушка, вот тебе и вся еда.
- Да вы в обед приходите в сад... Вон в вишенник.
Я вам лепешек принесу, говядины жареной... Право, приходите, а? Дашутка! Придете, что ль? Мы бы с Федоткой всего приволокли, ей-богу!
- Не нуждаются! - отрезала Грунька. - И без вас сыты.
- Придем, чего тут! - со смехом сказала Дашутка; как только подъехал Николай, она бросила работать и, опершись на вилы, улыбалась и смотрела на него лукавыми глазами. - Приноси лепешек поболе, я их страсть люблю. Не все равно отдыхать, - в саду так в саду.
- Кому все равно, а кому нет, - не унималась Грунька, - иди, коли охота, а я не согласна. Люди по полтиннику зарабатывают, а мы с тобой, дай бог, по четвертаку обогнать... с отдыхами-то!
- Экая невидаль полтинник, - небрежно выговорил Николай, - из своих собственных доплачу, ежели не обгоните.
- Подавись своими деньгами!.. Не нужны! - крикнула Грунька. - Дашка! Чего стоишь! Не рано.
Николай опять не нашелся, что сказать, и только вздохнул. Девки работали, он сидел на лошади и смотрел, как ловко и красиво управлялась с вилами Грунька. Потом он внимательно поглядел в поле и в сторону сада, ае видать ли где отца или вообще кого-нибудь из важных гарденинских людей... Никого не было видно. Тогда он проворно соскочил с седла и, застенчиво улыбаясь, сказал Груньке: "Подержи Казачка, я за тебя поработаю". У той на мгновение блеснули глаза каким-то ласковым и живым весельем... казалось, она готова была засмеяться, но вдруг брови ее нахмурились еще грознее, и с прежним строгим и недоступным выражением она закричала на Николая:
- Уйди к родимцу!.. Без тебя управимся... Ишь работник какой выискался!.. Слоняешься без дела, только людям мешаешь.
Николай не обиделся; он передал лошадь Дашке и, взяв у нее вилы, начал усердно раскидывать навоз. Работа у него кипела. Уже через пять минут он весь обливался потом; еще немного спустя на его ладонях образовались мягкие багровые мозоли, лицо же так и горело.
И, несмотря на такие трудности, он всем существом своим испытывал живейшее удовольствие. Дашутка держала лошадь, зорко посматривала по сторонам и делала поощрительные замечания:
- Эка мужик-то что означает!.. Где нашей сестре равняться!.. Смотри, смотри, девушка, он уж другую клетку разчал!.. Аи да Микола!
Грунька упорно молчала. Вдруг Дашка заметила вдали Мартина Лукьяныча на дрожках.
- Бросай, бросай, отец едет! - сказала она торопливо.
Но Николай увлекся.
- Пускай его! - ответил он, вонзая вилы в новую кучу.
- Ей-боженьки, увидит!.. Бери лошадь, оглашенный...
Ах, беспременно увидит!
- Пусть! - упрямо повторил Николай, хотя дрожки Мартина Лукьяныча становились все ближе и ближе.
Вдруг Грунька перестала работать и совершенно другим, до сих пор не свойственным ей голосом сказала:
- Бросай! Чего еще дожидаешься? Охота ругань принимать.
Николай отдал Дашке вилы, сел на лошадь, снял картуз и начал отирать пот с лица.
- Придете, что ль? - спросил он.
- Придем, придем, лепешек-то поболе притащи, - сказала Дашка.
Грунька ничего не ответила и, посмотрев исподлобья на Николая, звонко расхохоталась.
- Придешь, что ли? - спросил он, ужасно обрадованный этим хохотом.
- Ладно, ладно. Вон отец-то смотрит... Уезжай-ка поскорей!
Что отец видел, чем он тут занимается, это уж было несомненно для Николая и чрезвычайно беспокоило его.
Тем не менее он стыдился показать девкам, что боится отца, и еще несколько времени постоял около них, прежде чем отъехать к другим работницам. Увы! Мартин Лукьяныч действительно все видел, страшно рассердился и закричал Николаю, чтобы тот подъехал. Николай притворился, что не слышит. Тогда Мартин Лукьяныч привстал на дрожках и заорал неистовым голосом:
- Тебе говорят, анафема, ступай сюда!
Но Николай и на этот раз не оглянулся и поехал дальше. Сердце у него упало.
"Ну, будет теперь!" - подумал он с тоской и, чтобы не отравить нынешнего дня, не испортить свидания в саду во время обеда, решил не показываться отцу до самой поздней ночи, а там будет видно.
Мартину Лукьянычу нельзя было на дрожках преследовать Николая, ехавшего между кучами навоза. Сообразивши это, он крепко выругался, погрозил сыну кнутом и, сказав:
- Ну, погоди ж ты у меня! - проследовал далее.
Николай подождал, пока дрожки скрылись из виду, затем помчался во весь дух домой, наскоро поел, взял тайком от Матрены сдобных лепешек и говядины и, захватив Федотку, отправился на условное место. Там они полежали, лениво перекидываясь словами, выгибаясь, как коты, под горячими солнечными лучами, а когда пришли девки, все уселись в тени развесистой черемухи. Ели лепешки, говядину; хохотали и заигрывали друг с другом.
Где-то неподалеку щебетала малиновка. Цветы черемухи сильно пахли; пчелы так и гудели в них. В голубом небе плавали высокие серебристые облака.
Всем было очень весело. Николай совершенно забыл грозящие ему перспективы. Со стороны их можно было принять за пьяных, - так задорно блестели их глаза и горели лица. Но это был хмель весны, цветов, солнечного блеска, молодой крови, бьющей ключом... Дашка сорвала картуз с Федотки и закричала:
- Не пымаешь! - и с визгом пустилась бежать в глубину сада. Федотка побежал за ней. Николай остался один с Грунькой. Она засмеялась, лукаво взглянула на него и потупилась, перебирая бахрому завески. Он робкообнял ее и поцеловал в пылающую щеку... Она только слегка отклонилась. Тогда он придвинулся, еще крепче обнял ее и вдруг в какой-то странной близости от себя увидел ее потемневшие и смягченные глаза, ее смуглое, загорелое лицо с едва заметным пушком на крепких, как яблоко, щеках, ее полуоткрытый румяный рот с блуждающей улыбкой... ему сделалось ужасно стыдно от этой смирной и явно подразумевающей покорности.
