Версты за три от хутора он услыхал впереди себя скрипение колес, прибавил шагу, догнал воз с сеном. На возу сидел мужик, рядом с ним, вверх лицом, лежал мальчик.

Николай молча поехал вслед. Ему было приятно чувствовать запах сена и дегтя, слушать, как, медлительно вращаясь, поскрипывали колеса, - это как-то необыкновенно шло к темной ночи, к глухой степной дорожке и особенно к звездам, горевшим в вышине ровным, уверенным светом, как бывает в сухую, постоянную погоду.

- Батя, - спросил мальчик неторопливым, вдумчивым голоском, - отчего же она так прозывается?

- Дорога-то? - Николай узнал ласковый голос Арсения Гомозкова. - А вот отчего. Был, Пашка, в старину Батей такой... из каких, не умею тебе сказать. Вот и пошел этот Батей на Русь. Шел, шел... дорог нетути, куда ни глянет - степь, да леса, да реки... Где-то деревнюшка притулится в укромном месте. Вот он и придумал по звездам путь держать. Оттого и зовется - Батеева дорога.

- Зачем же он, батя, шел?

- А уж не умею тебе сказать. Либо к угодникам, либо еще по каким делам... Не знаю.

- А это Телега?

- Это? Телега. Ишь, Пашутка, Илья такой был, Силач...

- Вот на Ильин день?

- Ну, ну. И промышлял Илья Силач нехорошими делами - разбойничал. Ну, сколько, может, годов прошло, бросил Илья Силач разбойничать, затворился в затвор, вздумал спасаться. И угодил богу. И прислал бог за Ильей эдакую телегу огненную, вознес на нёбушко. Ильято там и остался, - ну, в раю, што ль, - а телега... вон она! Видишь, и колесики, и грядушки, и оглобельки все как надо быть.

- А как же, батя, вот гром гремит!.. Сказывают, это Илья гоняет.

- Что ж, гоняет. Значит, в те поры опять влезает в телегу.

Мальчик вздохнул.

- А это вон Петров крест, а энто - Брат с Сестрою...

Вот маленько годя стожары подымутся...

Николай увидел, как рука Арсения отчетливо выделилась на звездном небе и указывала то в ту, то в другую сторону.

- Батя, отчего они светятся?

- Как отчего? Господь устроил. Сказывают, к каждой приставлен андел. И зажигает и тушит, ровно свечки.

Премудрость, Пашутка!

- А отчего, батя, то месячно, а то нет, а то еще ущерб бывает?.. Аль вот что ты мне скажи: отчего летом солнышко закатывается за нашею ригой, а зимою - за Нечаевыми, а?

Арсений тихо засмеялся.

- Ну, ну, загомозил, заторопился, - сказал он. - Это ты спроси, Пашутка, которых грамотных, которые в книжку читают. А я что? Ходил за сохой целый век, ее одноё и знаю, кормилицу... Сказывают, по зимам солнышко-то на теплые моря уходит.

- Это вот куда брат Гараська?

Мальчик, очевидно, коснулся больного места.

- А кто его знает, куда он ушел, непутевая голова, - с грустью сказал Арсений, - ничего-то не слухая, ничегото в разум не примая... - И, помолчавши, добавил: - А, может, и к добру, господь ее ведает. Гаврила-то к Покрову шесть красненьких притащил, прямо на глазах у меня выложил из кошеля. Что мы знаем? Что видели?..

Век свой прожили за господами ровно в лесу... Я и в городе-то не помню когда бывал, с ратниками наряжали как быть войне.

- Вот, батя, война, - с оживлением спросил Пашутка, - из-за чего это воюют?

- Ну, как бы тебе сказать? - нерешительно выговорил Арсений. - Ну, вот, примерно, завозился там турка, али храицуз, али вот черкес... ну, завозился, - глядь, мы на него и навалимся, усмирять, значит. Ну, вот и война.

- С чего же он завозится?

- А уж это найдет на него. Взбунтуется - шабаш!

Не подходи! Ну, белому царю никак невозможно стерпеть.

Вот и подымется война. Премудрость божия!

- И уж белый царь, батя, завсегда одолеет?

- Как, гляди, не одолеть, - на то поставлен.

- Я, батя, слышал... зять Гаврила сказывал, - после непродолжительного молчания выговорил Пашутка, - синее, синее, говорит... Конца-краю не видно.

- Чего... синее?

- Да море-то! - с досадою, что его не понимают, сказал Пашутка. - Эдак птица всякая... гуси, утки... эдак камыш, говорит, качается... ровно лес!.. А по-над морем все степь, все степь!.. Так, говорит, ковыл-трава и стелется, так и стелется... Издалека поглядеть - белеет, белеет...

ровно туман!

- Кто ее знает! - со вздохом сказал Арсений и дернул вожжами. - Но!.. Н-но!.. Чего упираешься? - и едва слышно замурлыкал не то песню, не то так себе, простой набор слов.

- А в книжках, батя, небось все описано? - прервал его Пашутка.

- Как, гляди, не описано... На то - книга.

Пашутка опять вздохнул.

- Вот бы почитаться! - сказал он.

- Н-да, грамотные все знают, - задумчиво роняя слова, проговорил Арсений. - Оттого, сказывают, мы на них и работаем, что все знают. Оттого им и вольготно. Взять хоть бы Ерофеича нашего... Что ему? Поцарапает перышком - сыт, глянет в книжку - пьян... Беззаботной жисти человек! Эх, Пашутка, Пашутка, кабы не дрался, отдал бы я тебя к нему в выучку!

- Больно уж дерется, - тихо сказал Пашутка, - что ж, батя, до складов еще не дошли, а уж он мне гдлову проломил... Неспособно эдак-то.

- То-то и оно-то, парень, что неспособно!

- Гомозок, хочешь я тебя грамоте выучу?! - вдруг весело крикнул Николай.

Арсений вгляделся в него.

- А, Мартиныч! - добродушно сказал он. - А я смотрю, кто-то, никак, за телегой едет, нето, мол, из конюхов какой... А это ты! Аль ко двору на праздник?

И до самого Гарденина Николай, радостно воодушевленный, разговаривал с Арсением и с Пашуткой. Он рассказывал им, что сам знал, о звездах, о нашествии татар, о том, отчего бывает война, где лежит Азовское море, какие реки в него впадают и какие еще есть моря, и царства, и страны света. Положим, он не всегда был уверен, что то, о чем рассказывал, так и было на самом деле.

Многие вопросы Пашутки ставили его в тупик, заставляли тщетно рыться в памяти... И какие простые вопросы!

"Спокон веку мужики были барские, - спрашивал, например, Пашутка, - али их кто закрепостил? Отчего в иных краях зимы не бывает? Отчего убивает гром? Отчего живет спорынья во ржи? Отчего бывают росы, и заря, и радуга?" Но тогда Николай восклицал: "Этого не расскажешь. Погоди, все прочитаем", - и беспрестанно повторял:

"Ты непременно, непременно же, Паша, приходи! Вот с осени и займемся с тобою". Ночь ли была тому причиной, то есть то, что они не видели в лицо друг друга, или особое настроение снизошло на них, но разговор был оживленный, без всякого стеснения, такой, который в другое время никак бы не мог завязаться между ними. Арсений безбоязненно расспрашивал о господах, где они живут, что делают, по многу ли проживают денег, как им досталось имение, сколько получает жалованья Мартин Лукьяныч, где Николай обучался, скоро ли думает жениться, и с явным удовольствием выслушивал, как Николай в пренебрежительном и насмешливом тоне рассказывал о господах или с восторгом сообщал, что за человек Косьма Васильич Рукбдеев и как он ездил в гости к Рукодееву, с кем там познакомился, сколько выиграл в карты, и о том, что теперь читает и как поедет в Петербург и сделается совсем ученым человеком. "Я, дядя Арсений, для того только и обучусь всему, чтобы быть полезным народу! - восклицал он, растроганный своими великодушными намерениями. - Вот буду ребят учить... Стану научать крестьян, как вести хозяйство... Буду помогать...

хлопотать за вас!" - "Давай бог! Давай бог!" - ласково повторял Арсений. Занималась заря, в деревне кричали петухи, когда показалось Гарденино. Николаю приходилось сворачивать направо, Арсению - налево. Николай приподнял картуз, сказал: "Ну, прощайте же!" - ив безотчетном порыве протянул руку Арсению: тот неловко, с внезапно появившимся смущением, пожал ее своею корявою, мозолистою рукой. "Смотри же, Паша, приходи!" - крикнул Николай, осчастливленный этим прикосновением, и, ударив нагайкой Казачка, как на крыльях помчалс"

в усадьбу.

Утром Мартин Лукьяныч и Николай были у обедни.

Мартин Лукьяныч стоял на своем обычном месте, около правого клироса, подтягивал баском дьячкам, по временам, когда это требовалось порядком богослужения, крестился и с важностью наклонял голову, когда отец дьякон почтительно махал в его сторону кадилом. Около левого клироса, тоже на своих обычных местах, стояли разряженныепопадьи и поповны, дьяконица, семинаристы, дьячихи, купец Мягков, волостной писарь Павел Акимыч, целовальник, фельдшер. Служил новый поп, отец Александр. Старый, отец Григорий, подпевал на правом клиросе и то и дело оборачивался к Мартину Лукьянычу. "Каков, каков! - шептал он, мигая в сторону отца Александра, и его сморщенное, ссохшееся, закоптелое от солнечного загара лицо расплывалось в лучезарной улыбке. - Нет, вы погодите, что еще будет, когда проповедь произнесет!" Отец Александр действительно служил весьма благолепно. Это был крупный, хорошо откормленный человек, с пухлыми пунцовыми щеками, с глазами навыкате, с реденькою светло-рыжею, очевидно, недавно отпущенною, растительностью на бороде. Волосы на голове были острижены так, что виднелся отлично накрахмаленный воротничок, очень красиво оттенявший темно-зеленые бархатные ризы. Вообще облачение сидело на нем точно облитое. Правда, слишком резкие движения иногда не вязались с торжественным покроем этого облачения, иногда плотные плечи отцз Александра .встряхивались так, как будто чувствовали на себе эполеты, а его волосатая мясистая рука не в меру свободно и непринужденно держала крест и возносила чашу с святыми дарами; но это, очевидно, было только потому, что отец Александр не успел еще приспособиться.