Ну, коли так, господь с ним, пущай побирается!.. Не захотел есть отцовского хлеба, ну, пущай... Под окно придет - корки не подам!.. Небось, не наживется у тестя!.. У тестя у самого еле до новины хватает. А я тебя теперь буду молить об одном: отец, не давай ты ему земли... И на барщину не принимай. Пущай брюхо-то подведет.
- Ну, нашамкал ты, а слушать нечего. Да старики-то как, - потянут твою руку?
- А мне что старики? В своем добре я, чать, волен.
- А еще староста называешься. Мирской сход велит выделить, и выделишь.
Веденей растерянно выпучил глаза.
- Как, отец? - пролепетал он коснеющими губами.
- Очень просто. Велит, и выделишь.
Лицо старика дрогнуло, он опять повалился в ноги управителю.
- Батюшка! Отец родной!.. Заступись!.. Что ж это будет такое?.. Сколько лет наживал... маялся... ночей не спал... Благодетели вы наши!
- Слушай, староста, - строго сказал Мартин Лукьяныч, - встань. Я тебе русским языком толкую - нельзя.
Было время, я бы тебе слова не сказал. А теперь нельзя.
Хорошо ли это, худо ли, нас не спрашивают. Нечего и толковать. Теперь ты говоришь - пускай побирается, а я тебе говорю - глупо. Хороший работник, баба - хорошая работница, по-прежнему прямо на тягло бы посадили.
И тягло было бы не в убыток помещику. А ты говоришь - пусть побираются. Но это дело твое, там уж ты с стариками как знаешь. С своей же стороны я тебе вот что скажу... Матрена, позови конторщика!
Агей Данилыч вошел и остановился у притолоки.
- Дымкин, - сказал Мартин Лукьяныч, - посмотри в книге, сколько долгу за старостой. Вот, брат, времена:
сын отделяется.
Агей Данилыч посмотрел на Веденея и с сожалением почмокал губами.
- Пороть, пороть надо, сударь мой! - сказал он и пошел в контору, а спустя пять минут доложил управителю:
- Долгу за ним состоит по нонешнее число сто двадцать три рубля семнадцать три четверти копеек.
Веденей безучастно покосился на Агея Данилыча.
- Вот видишь, - произнес Мартин Лукьяныч, - теперь ты помрешь, кто ж мне будет платить?
- Расплатимся, отец... бог даст, расплатимся... - вялым голосом пробормотал Веденей.
- То-то, расплатимся. Никитка твой не женат; помри ты, неизвестно, что будет.
- Бог даст, женим... женим...
- Это когда еще будет. Теперь скажи на милость, как же я не дам земли Андрошке или не велю принимать его на барщину? Жалко-то мне тебя, жалко, но все же господскую копейку я должен наблюдать. Мой совет: отдели его, дай ему там, чтобы стал на ноги, а потом приходите ко мне, я между вами долг разделю. Слышишь?
- Слышу, слышу, отец... - отозвался Веденей, но отозвался только из приличия, потому что перестал интересоваться словами управителя и едва пересиливал равнодушное и скучающее выражение, готовое проступить на лице.
Мартин Лукьяныч тотчас же заметил это.
- А если не нравится, - сказал он, - приноси долг, и тогда делайте как знаете. Из уважения к тебе могу не давать земли. То есть... когда долг принесешь.
Веденей испуганно взметнул глазами. Правда, у него было семь одоньев старого хлеба, жеребец в полтораста целковых (кому не нужно - дадут!) и, что всего важнее, была зарыта кубышка в подполье, а в кубышке восемнадцать золотых да десятков семь старинных рублевиков, но чтобы взять да и отдать долг в контору, ему и в голову не приходило, - это было бы ни с чем не сообразно, могло втемяшиться только в очень глупую и нехозяйственную башку. Не такова была башка старосты Веденея.
- Что ты, что ты, отец, - зашамкал он жалобным голосом, - да откуда сразу эдакие деньги?.. Да меня хоть распотроши... И так-то бьешься через пень колоду... И так, кабы не твоя милость, не знать, что и делать... Благодетели вы наши!
- Ну, как знаешь. Я сказал. Прощай. Да! Погоди немножко... Матрена! Возьми самовар, напой старосту чаем.
Оставшись с конторщиком, управитель сказал:
- А, Дымкин... в самом деле, какие времена! Какой двор рушится! До чего дожили!.. Жаль. И ведь что скверно - дурной пример. Теперь и пойдут делиться, анафемы, и пойдут. Если бы еще брат с братом. Брат с братом всегда делились. Но это ведь сын с отцом... Ты подумай! Дурной пример, дурной.
- Удивительно-с, - согласился Агей Данилыч, - нарочитое помрачение умов, сударь мой. Мировые учреждения, земство, гласный суд... К чему это-с? Для какой надобности? Для мужика, если вы хотите знать, одно учрежденье - конюшня-с. Отодрать его на конюшне, вот ему и учрежденье. С какой стати-с?
Мартин Лукьяныч тяжко вздохнул и, подойдя к окну, стал смотреть на дорогу.
- То-то и оно-то, Агей Данилыч, что нас с тобой не спрашивают, - сказал он и, помолчавши, добавил: - Чтой-то, я смотрю, Николая не видать?.. А ты читал - в газетах пишут - холера? Как бы к нам не пожаловала.
- Все больше чернядь мрет, - равнодушно сказал Агей Данилыч, - и в сорок восьмом году и в тридцатом - все чернядь валила. От необразования-с.
- Ну, не говори. Бог захочет, и образованного настигнет. Это ты не говори... Чтой-то он запропастился?.. Да!
Я и забыл... Напиши, пожалуйста, записочку волостному писарю, что, мол, Мартин Лукьяныч просит, чтоб Андрона высекли. Он уж знает там... Староста, вот возьмешь тогда записку насчет Андрона, волостному писарю отдашь.
Выпив пять или шесть чашек, - впрочем, больше по привычке пить чай в конторе, нежели из удовольствия, - Веденей устремился домой. Бежал он сгорбившись, мелкими шажками, высоко подымая лапотки, помахивая посошком; глаза опустил вниз, ворчал себе в бороду: "Упросила!.. Должно, еще вчерась удосужилась, хвостом вильнула... Видно, и вправду бают люди - Игнатка-то от него...
Вот и служил и кланялся... Нету правды на свете... Нету... нету... А хти-хти-хти!" Задами, вдоль речки и потом с гумна подошел он к своему двору и остолбенел: с улицы, от избы ясно доносился большой говор. "Никак, сходка, - прошептал он, пристальнее вникая ухом, - и впрямь сходка!.. Ахти-хти-хти..." и опять задами помчался к сборной избе, где жил и посельный писарь унтер Ерофеич. Унтер Ерофеич сидел на крылечке и пил водку из только что початого полштофа. Нос у него так и краснелся над оттопыренными закуренными табаком усами.
- Отец! Что ж это будя?.. - заголосил Веденей, размахивая руками. Самовольный сход... сход самовольный собрался!.. Надо запрягать, надо запрягать... либо к старшине, либо к посреднику надо ехать.
Унтер Ерофеич допил стаканчик, крякнул, пригладил
усы и сказал:
- Что ж, поезжай: арестантская давно по тебе плачет.
- И поеду! И поеду! Что ты меня пужаешь? И ты собирайся.
- Нет, видно, он не поедет, - ему дома хорошо...
- Как ты можешь эдакие слова? Ты, писарь. Вот она, мядаль, аль не видишь?
- Возможно ли не видать. Ты не прибегал, а я уж ее видал, медаль-то твою... Где тут сучка-то была... фю! Раскепка!.. Вон твоя медаль...
Веденей и сам был невысокого мнения о своей медали, но он подумал, что Ерофеич говорит неспроста, вышел из себя и завизжал:
- Ты чью водку-то лопаешь, а?.. Ты думаешь, я не вижу, чья водка-то? Душегубы!.. Христопродавцы!.. Вот погоди ужо - управителю скажу... Погоди, дай в контору сбегать... Он тебя рано попрет из деревни!
- Беги скорей, не опоздай, - сказал унтер Ерофеич и опять выпил стаканчик и закусил.
Староста вдруг с растерянным и утомленным видом сел и молча стал глядеть на унтера. От того места, где собралась сходка, доносился шум. Унтер набил трубку, расправил усы, закурил и внушительно поглядел на старосту.
- Глуп ты, дядя Веденей, глуп, - сказал он по-солдатски, отрывая слова, - знаешь закон? Нет, не знаешь. За что старостой поставлен? За что неизвестно. Ерофеев знает закон. Он в полку имени его величества ФридрихаВильгельма, короля пруцкого, двадцать пять лет отзвонил.
Что ты медаль суешь? Он пять имеет, шеврон, Егорий.
Вздумал с кем тягаться.
- Полштоф-ат за что взял? - смирным, усталым голосом выговорил Веденей.
