Что я был? Двадцатилетний балбес, посуду в трактирах колотил, на арфянках катался, - приспешники запрягали в сани, и арфянки возили меня, подлеца, по городу... Приятный сюжет?.. Узнал Илью - оттаял, образ человеческий принял, так сказать... "Читай, такой-сякой! Долби! Вот как пишут. Вот о чем думают в нонешнем веке!.. Уткнись носом-то в книгу, очухайся... Прошло время в помоях валяться... заря, заря, болван эдакий, занимается!" И спас!..
Маман - за волосья, благолепный "тятенька" - смертным боем, книжки жгли, Илье Финогенычу ворота дегтем мазали... Что вызволяло? Отчего Кузька Рукодеев пропойцей не сделался, не полез в петлю?. Огонь!.. Жар!.. Душа проснулась!.. Черт с вами, думаешь, тираньте... а все-таки вон как из столиц-то гудит!.. Весной пахнет!.. Оттепелью!.. Да, брат, время было. Трупы смердящие шевелиться зачинали... Лазарь воскресал!.. Убежишь, бывало, из кошар-то родительских, - что есть дореформенный купеческий дом, как не кошары? - а у Ильи Финогеныча журнал с почты получался, "Искра" выходила... Прочитает, разжует, изругает на все корки... в морду-то ткнет книгой, ошарашит по башке-то, - у, заиграет сердце!.. Ах, жизнь... Что смотришь?.. Плачу, брат... Не выпьешь... полрюмочки... И какой же подлый оборот впоследствии времени!.. Родители - в Елисейские поля, сто тысяч наследства, Анна эта подвернулась - институточка, декольтировочка, то да се... видишь, "кавалером" сделали, а?.. Все пошло к черту! Грабить не грабил, - цивилизация, молодой чеаэк!.. Обвешивать - ни-ни, обману нет в родительском-то смысле... Kaк можно!.. А вот эдак мужичок работает на нас, а мы - в карточки!.. Мужичок ниву нашу потом обливает, а мы - наливочку, икорку, балычок, выигрышный билетик в деньВолодькина ангела... Хе, хе, хе!.. Та же народная кровь, да вежливо... вежливо попиваем кровушку-то... Ножкой мерсикаем.. Выпей рюмочку! Руси, брат, веселие пити...
Наконец к двум часам Косьма Васильич захрапел, положивши голову на стол. Николай на цыпочках вышел из кабинета и возвратился к играющим.
- Что, угомонился? - спросил исправник.
- Уснули-с.
- Ах, это такой ужасный характер! - воскликнула Анна Евдокимовна.
- Удивительная штука, судари вы мои, что хмель делает! - сказал Исай Исаич. - Я про себя откроюсь: ведь, кажется, степенный человек, а ведь что ж, единожды в Москве расшиб зеркало в эвдаком доме... Двести целковых счистили! - и добавил: - Когда он нахватался, уму непостижимо.
- С этою прислугой истинное наказание, - проговорила Анна Евдокимовна, и ее лицо так и передернулось от злости.
Николая опять усадили...
Он выехал только утром. Несмотря на бессонную ночь, лицо его дышало свежестью и счастьем. В кармане у него лежали огромные и еще небывалые в его распоряжении деньги - двадцать три рубля с мелочью. Рубль он пожертвовал из них Федотке. От этого рубля, а также и вообще от поездки Федотка был тоже в приятном настроении. Он"
ехали не спеша, легонькою рысцою и весело обменивались впечатлениями.
- Тебя хорошо там кормили? - спрашивал Николай, вперед уверенный, что хорошо.
- Ничего. Спервоначала-то я в застольной пообедал.
Ну, застольную ихнюю хвалить не полагается, дюже жидковато. А эдак к вечеру сам барин пришел... такой разбитной, куфарку к стене прижал, должно быть выпимши. Туда-сюда, враз велел мне водки, жареную утку и супец.
Должно быть, от вас. Ну, я, признаться, здорово насадился.
- Вот добряк-то, Федотик!
- Уж чего! Ешь, говорит, до отвала, - у Рукодеева хватит. А вот, Миколай, барыня - у, пи-и-ика! Какую штуку обдумала с народом - штрафами донимать... Ест штрафами, как ржа, и шабаш. Вот теперь неизвестно, как Исей Матвеич вывернется, приказчик.
- А что?
- Да ведь она барину-то не дает водки. Строжайший запрет. Ну, и он ничего. Иной раз, говорят, сколько месяцев не пьет, а то найдет на него требует. Вот вчера он и пошли Исей Матвеича в кабак... Тот живо смахал.
А нонче, гляди, переборка будет.
- Нет, Федотик, ты не толкуй: и она прекрасная женщина.
- Да она, может, и хороша, скаред только. А ты приметил, Миколай, бабы-то у них в доме? Морда на морде!
И куфарки под такую же масть подобраны. Страшная ревнивишшая!.. И как, говорят, тверёзый Косьма Васильич - тих, смиренен, словно ребенок. Но как только швырнет стаканчиков десять - беда, чистый Мамай! Барыня так уж тогда и ходит на задних лапках. Вот хмель-то что делает!
- Что ж хмель? Это, брат, такой человек: другому, как с гуся вода, а он все к сердцу принимает... Он смотри как мучается... Ах, Федот! Вот, брат, я у него любопытную штучку увидел: устроен костяной ножичек...
Только к десяти часам утра показалось Гарденино.
IX
Утренние мысли старосты Веденея. - Донос управителю. - "Не прежние времена!" - Униженная и посрамленная унтером Ерофеичем власть. - Мирская сходка - Картузы. - Зачатки кляузного красноречия. - Каверзы дяди Ивлия и разгром старосты Веденея.
Ночью, после драки, Веденей плохо спал, кряхтел, охал и все ворочался с боку на бок. Едва рассвело, он обулся, надел полушубок, разбудил сноху доить коров, растолкал Никитку, чтобы гнал лошадей и телят на выгон, угрюмо посмотрел на замкнутую дверь Андроновой клети и прошел на гумно. За гумном виднелись огороды, конопляники, лозинки, речка. На речке стоял тонкий туман. Навозные кучи, сваленные на огородах, курились. Сильно пахло сыростью, свежевспаханною землей и перегнившею соломой, острым запахом навоза, По деревне кое-где скрипели ворота, в соседском дворе слышались заспанные голоса. Старик прошелся по гумну, посмотрел на капустную рассаду в приподнятом от земли деревянном срубе и подумал: "Пожалуй, постоит эдакое тепло - пора и высаживать, надо грядки готовить", посмотрел на одонья старого хлеба, сказал сам себе: "Вот этой кладушке шесть годов, этой пять, надо перемолотить в междупарье, а то кабы мыши не переточили... И откуда берется эдакая вредная тварь!" - и привалился к аккуратно сложенному омету просяной соломы, взял былинку в рот, начал задумчиво жевать ее беззубыми деснами. Прямо перед его глазами стояла большая рига с крепкими тесовыми воротами, дальше виднелся прочный плетневый двор с рублеными закутами, амбаром, клетями; между двором и ригой зеленел лужок, стоял еще амбар с навесом, желтелись высокие ометы, возвышалась круглая шапка отлично прибранного сена. Все постройки были крыты "под, начес", красиво, гладко; под навесом, оглобля к оглобле, стояли четыре сохи с сверкающими сошниками, лежали друг на дружке крепко связанные бороны; ток перед ригой был выметен и утоптан, лужок зеленелся, точно вымытый:
нигде соринки не валялось зря, все веселило глаз чистотою, прочностью и хозяйственным порядком. Старик смотрел и думал: "Эдакая у меня строгость да аккуратность в дому... Ну-ка, у кого теперь так-то прибрано, вывершено, подметено... Так-то крепко да уемисто? Соломка-то - любо поглядеть. Ригу перекрыл, во дворе новые плетни заплел, печь избяную переклал по-белому... У кого столько одоньев старого хлеба, столько рассады, столько лозинок на огороде? Разве у Шашловых... так ведь те недаром богачи прозываются". Заря разгоралась, туман с реки уползал в вышину, навоз курился тоненькими, едва заметными струйками, свежераспаханная земля становилась все чернее и чернее. Затопили печки; над трубами заклубился румяный дым; начали выгонять скотину в стадо; ворота точно пели на разные голоса: там хриплым басом, там пронзительно и тонко, там нежным, певучим голоском; пастухи хлопали кнутами, бабы звонко кричали: "а-рря! а-рря!"...
"вечь, вечь, вечь!"... "тпружень, тпружень... тпружень, родимец тя задави!..", мужики уводили лошадей на выгон; хрюканье, блеянье, мычанье, ржанье смешивались, переплетались между собою и с необыкновенною ясностью разносились в остывшем за ночь воздухе. Немой дотоле Веденеев двор тоже встрепенулся: заревели, отворяясь, ворота, загоготал в конюшне трехгодовалый жеребец, закудахтали куры, слетая с насести; овцы, коровы, свиньи, толкаясь в воротах, побежали к стаду, издавая свойственные им звуки. И Веденей подумал: "Вон протяжно, тонко мычит - это буренка, а точно захлебывается - Машка рыжая; хриплым, удавленным голосом - Машка пестрая, - "давно бы продал, да к молоку хороша; переливается, как в рожок, - красная телка". И между свиньями отличил сердитое хрюканье желторылого борова, и между овцами - наянливое толстоголосое блеянье черного барана с белым пятном на животе, и воскликнул про себя: "Слава богу!
