Есть в ней сырая кровь, голландская, с низменных Местов; есть азиатская кровь, сухая, горячая, от Сметанки! Вот ты и рассуждай. Батюшка граф Алексей Григорьич умел рассудить!.. И другие господа по его стопам. Взять бы хоть нашего князеньку, - царство ему небесное!., аль Шишкина, Воейковых господ, Туликова, Николая Яклича. Как же так? А очень просто, друг любезный: за лошадью гнались, а не за призами, не за ценами, алтыном-то пренебрегали.
Ну, а теперь... на резвость поперли. И помяни мое слово - собьют лошади на нет!
- Вот вы говорите, Сакердон Ионыч, - грахв... Какой это грахв? Ведь Хреновое-то казенное?
- Граф Орлов-Чесменский, дурашка. Эка, чего не знаешь! Сметанку вывел из Аравии, рысистую породу обосновал... Помер, дщерь осталась, графиня Анна Алексеевна.
Ну, при графине крепостные люди руководствовали; самато хладнокровна была к рысистому делу, все больше насчет монастырей, все душу спасти охотилась. Крепостные же люди опять-таки твердо наблюдали заводское дело. Ну, померла графиня - все в казну отошло: и Хреновое, и Чесменка, и завод, и сколько десятков тыщ земли... Ох, и перемены! Все-то на глазах у меня, все-то в памяти. Самого батюшку графа как сквозь сон помню, не больше эдак было мне десяти годочков - наезжал он в Чесменку, у нашего князя в гостях был. А графинюшку словно вчерась видел. У, красота! У, лик милостивый!.. А было это еще задолго до первой холеры! Охо, хо, хо.
- А что, осмелюсь вас спросить, Сакердон Ионыч...
одолеем мы Грозного али нет? - полюбопытствовал Федотка, ободренный словоохотливостью старика.
Ионыч подумал, понюхал и сказал:
- Видел я вашего Кролика. Намеднись Ефим позвал меня в собой в степь... Смотрел. Ну, что ж, по статям не люба мне лошадь, - никак не похвалю Капитона Аверьяныча за его слабость, - но бежит... чести надо приписать.
Далеко Наумке с Грозным, даром что он императорские брал.
- Значит, дело наше - лафа!
Но Ионыч принял таинственный вид и сказал вполголоса:
- За Ефимом надсматривайте.
- Разве какая опаска? - с испугом спросил Федотка.
Ионыч одно мгновение казался в нерешительности, потом нагнулся к Федотке и прошептал:
- Опаска одна - кровь в нем дурная. Вся его порода с дурной кровью. Я вчерась смотрю - увивается он вокруг девки. Смотрю - и глазища эдак у него, и как будто почернел из лица... Неладно. В оба надо приглядывать. Наездников таких - на редкость, но боже упаси - с зарубки соскочит!..
И, помолчав, добавил обыкновенным голосом:
- А ты и впрямь не говори ему об Науме. Человек он необузданный, затеет скандал, драку. Куда не хорошо!
Держись, друг, твердо, соблюдай себя, не прельщайся, но смутьяном никак не будь.
- Я и то, Сакердон Ионыч... Я страсть не люблю переносить речей. - И добавил, снедаемый любопытством: - С чего же у него кровь такая, Сакердон Ионыч? Испорчен?
Старик долго молчал. Темнело. Над степью громоздились синие тучи. Едва заметно мерцали далекие костры.
- Охо, хо, как время-то летит! - с глубоким вздохом произнес он, смотря куда-то вдаль своими выцветшими, тусклыми глазами. И, точно не замечая Федотки, вдумываясь, часто прерывая себя, повел рассказ. - Батюшки, посмотришь, давно ли то было!.. И нет никого... и померли...
и прошли! Ну, словно тень, аль иной раз промаячит перекати-поле вдоль степи... али во сне померещится. Были...
знаю, что были!.. И сгинули, и нет никого. Куда девались, господи?.. Куда скрылись?.. Ведь знаешь, что непостижимая премудрость, а жалко, жалко... Вот, помню, господа Рыканьевы были - в соседях нашему князю. Давно., лет семьдесят, чай, минуло. И жили их два брата: старшой - Андрей Елкидыч, меньшой - Иракл Елкидыч. Иракл Елкидыч во флоте служил... Года этак за три, как умереть амператору Павлу, взял абшид, поселился в деревне. Был сад у них, в саду хижина особая, так вроде беседки, но с печками и со всем, чтобы можно было зимовать. Вот он и жил в этой хижинке. И был он барин тихий, понурый, мало его кто и видал из людей. Все, бывало, норовит уйти и спрятаться... Раз, на первой неделе великого поста, еду я мимо ихнего сада, смотрю - промеж деревьев человек в тулупчике, так сгорбился. Расчищен снежок в березках, он и гуляет себе. "Кто это?" спрашиваю. "Барин, Иракл Елкидыч". Только я его и видал. Сказывали тогда, привелось ему на своей флотской службе при одном государевом деле находиться: матроса, что ль, до смерти засекли, не умею тебе рассказать, и вот с того государева дела Иракл Елкидыч впал как бы в повреждение ума. Старшой же, Андрей Елкидыч... Эх! Про старшова к ночи и рассказывать нехорошо! Прямо как есть воплощенный изверг рода человеческого... И воплотился и спущен был с цепи на пагубу крепостных людей. Были такие-то, нечего греха таить, были!.. Графов Девиеровых помню, - господа, но прямо ночным разбоем промышляли. Али около Тамбова один... забыл уж прозвище. Али княгиня Кейкуатова... вот недалеко отсюдова: молится, молится, бывало, положит поклон владычице, да вспомнит, призовет какую девку, снимет башмак, да башмаком-то по лицу... бьет, бьет... Еще норовит, чтоб гвоздями пришлось. А потом опять поклон владычице, опять молится... Были, друг, звери! Но что касательно Рыканьева, Андрея Елкидыча, он, кажись, всем зверям был зверь. Не та беда, что был он жестокости непомерной, строг, немилостив... Князинька наш, не в осуждение будь ему сказано, тоже не из мягких был помещиков.
Бывалоче, дня того не проходило, чтоб на конюшне не драли. Розги, бывало, так и распаривались в чану. И из своих ручек бивал, царство ему небесное... Где она у меня, шишка-то? Вот, вот гляди на скуле-то! Памятку мне оставил сиятельный... Но во всяком же разе видно было, за что карал. Пожалует, эдак, на конный двор, повелит выводку делать и, как выведут лошадь, вынет батистовый платочек и оботрет; чист платочек - - промолчит, запылится - драть. Так у нас и полагалось пятнадцать розог, чтоб прачки за княжеский платочек не обижались. И был порядок, был страх!.. И меня-то за что повредил его сиятельство. Вот едем в село Анну, к графу Растопчину, шестериком. Зима. Как сейчас помню, на Касьяна-мученика... Мороз непомернейший. А я в фалетурах. Ну, чего там! Мальчонка молодой, жидкий... застыл я и свались с лошади.
Уносные подхватили, да в сугроб... возок-ат княжеский и накренился набок. Ну, прямо их сиятельство выскочили и прямо тростью меня по скуле. Так что ж ты думаешь, я как встрепанный на седло-то вскочил! Приехали в Анну, кучер хвать, ан пальцы отморозил... У меня же все горит.
Вот что значит вовремя побей человека!.. О чем, бишь, я!..
Да, так вот!.. Рыканьев же был совсем неподобный. За дело не истязал, бывалоче, попадется его крепостной в воровстве, в драке... Да что в драке! Прямо в смертоубийстве попадались которые, - и доложат ему: только усмехнется. Такая усмешечка у него была тонюсенькая, с оскальцем, тихонькая... Но вот очень уж он любил разрывать душу человеческую. Наипаче по женскому полу... И опять скажу - по женскому полу много было тогда охочих господ, но... как бы тебе сказать?., попросту этим занимались, смирно, благородно, а иной раз с большою наградою.
Скажут, бывалоче, шепотком: ноне, мол, в ночи, князю из Самошкина двора девку Палашку приводили... А там, глядишь, Самошке - дары: лошадь, клеть... Палашку за хорошего мужика замуж выдают, и опять дары. Вот оно соблазну-то большого и не было. А то некоторые разгул любили: сгонят девок, баб в хоромы... песни, шум, музыка, водкой поят... Ну и, само собой, все случалось под пьяную руку: удаль, друг, препон не ведает! Андрей же Елкидыч ни с чем несравнимо поступал. Стоило ему только узнать:
вот муж жену из ряда вон любит, али мать-отец не нарадуются на дочку... шабаш! Волокут в барский дом жену и волокут девку. И еще что я тебе скажу: главное свое внимание обращал, чтобы девка была подросточек... страсть, злодей, любил робких... чтоб пужались, чтоб тряслись со страху!.. Ну, и что ж ты думаешь, в свою угоду он, изверг, творил такие дела? Ничуть!.. Допрежь того были у него во дворе женщины набраты, так, голубушки, за железными решетками и имели свой приют, - и были дети от женщин. Подрастали дети - селили их в особый поселок...
