Источник остался позади, уже отошли от него метров на пятьсот, когда отец Палладий вдруг встал на дороге. Не то всматривался, не то вслушивался. Долго, минуты две. На вопрос не ответил. Женщины позади тревожно зашушукались.

– Васята, – наконец позвал священник.

Соседский мальчишка, променявший сегодня школу на богомолье, резво подскочил. Отец Палладий погладил его коротко стриженую голову – будто еще раз благословил.

– Ты тут все тропки знаешь. Побудь-ка проводником. Идите через лес повдоль Вепринки. Выйдете к селу, а там к Кондратьевым тихонько отведи, по закоулкам. Пахомыч их до города свезет. А ты сразу домой беги к матери. Понял?

– Ага. – К заданию подросток отнесся серьезно. – А чего, сюда идут?

– Корабли плывут, – отшутился отец Палладий.

Он осенил пятерых паломников одним на всех крестом.

– С Богом, чадушки, не тревожьтесь, Господь вас сохранит. А я тут пойду…

Городские богомольцы, беспокойно оглядываясь на священника, сошли с торной дороги. Зашуршала хрусткая листва под их ногами и вскоре утихла. Лес, оголенный поздней осенью, остался безмолвен.

– Ну что ж, отец Палладий… – сказал самому себе священник, отправляясь в путь.

Морозный воздух выхолаживал его старые кости. Привычно не обращая на это внимания, иеромонах лишь сунул бороду под душегрею вместо шарфа. Душегрея, оправдывая свое название, согревала душу хозяина, но не тело. Была она старая, латаная заботливыми руками матери Феодоры, подбитая лишь ветром и горьким кадильным дымом от самодельного ладана, потому что ватная подкладка давно переселилась через дыры в такие же рваные башмаки лагерных зеков, с которыми отец Палладий делил все радости и беды своей трехлетней исправительно-трудовой жизни на таежном севере, в архангельских лесах.

Лагерный срок он получил за то, что торговал святой водой и чудесными исцелениями, как гласило обвинительное заключение, с коим его любезно ознакомили в калужской тюрьме ОГПУ после непродолжительных допросов. В обвинении, правда, перед святой водой и чудесными исцелениями еще стояло противное слово «якобы». А после них – совсем уж гадкое «внедрение суеверий в массы». Но, возвратясь из лагеря, отец Палладий вновь взялся за старое. Не мог же он отказать приезжим страдальцам в том, ради чего они проделывали свой долгий путь. А что в наступившее время строительства светлого будущего все люди страдальцы, даже те, кто сам – советская власть, в этом отец Палладий был убежден. Самого же себя он теперь называл злостным рецидивистом. Школьный учитель Николай Петрович, духовное чадо отца Палладия, досадовал на него за это. У вас, говорил, батюшка, теперь малое стояние на Угре, которое запомнится честным людям не менее того великого Стояния, что было здесь четыре с половиной века назад. А рецидивисты – это, мол, те, которые в Политбюро и прочих партийных креслах устроились.

– Получу я за свое малое стояние второе сидение, – вздыхал отец Палладий…

Впереди на лесной дороге обозначились две фигуры в шинелях. Увидев их, старый монах не стал сбавлять шаг. Они же, напротив, побежали к нему. Один к тому же на ходу рвал из кобуры под шинелью табельное оружие.

– Вы арестованы, гражданин Сухарев!

Дуло револьвера смотрело священнику прямо в грудь.

– И поздороваться не успели, Иван Дмитриевич, а уже наганом грозите, – с укоризной сказал монах.

– Откуда вы меня… – Револьвер медленно поехал вниз, а в лице чекиста обозначилась на мгновенье растерянность. – Я вам, гражданин, никакой не Иван Дмитриевич, а оперуполномоченный Гущин, сержант госбезопасности. Можете называть меня гражданин следователь. Остриков, обыщите арестованного.

Священник послушно развел в стороны руки, пока милиционер ощупывал его душегрею и подрясник.

– Уж простите, батюшка, – шепнул Остриков, стоя спиной к чекисту, – служба.

Отец Палладий понимающе кивнул.

– Бог тя простит, – прошелестело в ответ.

– Сообщники где? – Сержант озирался по обе стороны лесной дорожки. Дуло револьвера следовало за его взглядом. Чекист будто опасался, что из кустов полезут враги отбивать арестованного.

– Один я…

– Врете, гражданин поп! – Гущин сорвался на крик, но сам осознал, что теряет выдержку, и произнес спокойнее: – Идите вперед, арестованный. Вздумаете бежать – стреляю сразу, без предупреждения. Вам понятно?

– Чего ж не понять, гражданин оперуполномоченный. Не в первый раз…

По тюремному обычаю, хорошо усвоенному в прежние годы, отец Палладий сложил руки за спиной и двинулся навстречу судьбе.

Чекист шел сзади, не спуская с него ствол нагана. Милиционер Остриков с мрачным видом шагал чуть в стороне от обоих.

– Чего ж не понять, – спустя несколько минут повторил священник. – Ведете как разбойника, только что не в кандалах, и на том спасибо… В чем же я на этот раз провинился перед советской властью?

Чекист смолчал. В курсантской школе он твердо выучил, что вопросы должен задавать только следователь. А допрашивать арестованных и свидетелей следует в кабинете. Лес – неподходящее место для снятия показаний.

Но через пару десятков метров сержант обронил:

– Вредный вы народ, попы.

– Так уж и вредный? – Отец Палладий решил скоротать время в пути разговором и пустился в рассуждения: – Вот взять хоть наш святой источник. Преподобный Тихон еще когда его ископал! Почти полтыщи лет назад. С тех пор его водичка людям служит, никому отказа в ней нет, целит душу и тело… А были бы мы впрямь вредные, разве валил бы народ в монастыри, как в старое-то время? Что мы, монахи, можем дать? Только утешение духовное, да руководство жизненное, да молитву во спасение душ… А иной раз и за отечество вставали. Великие отцы преподобные Россиюшку у Бога вымаливали, от вражьего плена и разорения спасали. Про Сергия-то Радонежского не слыхали, гражданин следователь? Да нет, где вам было слыхать. Вас теперь на других святцах учат, на коммунистических. Господь по своей милости оставляет вас, молодежь, варварами непросвещенными, дабы спрашивать с вас мало, как и дано вам мало. С воспитателей и учителей ваших более спросится. А с нас-то, пастырей нерадивых, подавно…

– Ты бы, батя, не наговаривал на себя лишнего, – хмуро заметил Остриков.

– Да чего ж лишнего? – удивился отец Палладий. – Статья пятьдесят восьмая пункт десятый и одиннадцатый – антисоветская агитация и контрреволюционная деятельность – у нас, у духовенства, нынче любимая. И не отопрешься от нее: сам на себя не наговоришь, другие за тебя постараются. Вот и у гражданина следователя на меня, верно, уже целая папочка уличающая заготовлена. От сумы да от тюрьмы сейчас нашему брату молчанием не отбояриться. А разговорами и подавно…

К обеденному времени как раз дошли до околицы села. До главной – Советской улицы дошагали без приключений и даже без свидетелей. На самой Советской замаячили было впереди две бабы-колхозницы с лопатами, как винтовки, прижатыми к груди. Но разглядели неладное и нырнули в чей-то двор. Попался еще ветхий столетний дед, сидел на лавке у забора.

– Что, батёк, повязали? – прошамкал старый. – А не дурмань трудящих…

И погрозил кривым пальцем.

Прошли мимо сельсовета, обширного двухэтажного строения, когда-то бывшего домом кулака Ситникова, которого насадили на вилы еще в гражданскую войну. Над входом висел призыв: «Искореним врагов народа, шпионов и вредителей, наймитов иностранных разведок! Смерть изменникам Советской Родины!» Алое полотнище, где-то раздобытое к празднику председателем сельсовета, повесили накануне – под недоуменно-тревожные взгляды колхозников. Для сельских пролетариев намерения начальства были непонятны и пугающи: кого еще искоренять будут, если всех кулаков и подкулачников уже повывели?

– Вы бы убрали оружие, гражданин следователь, – попросил отец Палладий. – Ребят напугаете.

С поперечной улицы показалась гомонящая стайка детей с холщовыми сумками на плечах. Школьники закончили учиться и расходились по домам. При виде арестованного священника и его конвоя они застыли с широко открытыми глазами и ртами. Гущин, спохватившись, спрятал наган в карман шинели.