- Нам бы рыбешки жареной, братцы, а мы рыбаков поджарили!

Заметив каперанга, матрос осекся. Егорьев помнил и лицо, и фамилию этого комендора - Аким Кривоносое. Однажды на учении он обратил на него внимание: сноровист, ловок, боевит, энергичен.

- Как зовут? - спросил командир.

- Аким Кривоносов! - отчеканил комендор.

- Молодец! - похвалил Егорьев комендора, запоминая его смешливые и дерзкие глаза.

Он знал: людям с такими глазами, в которых удаль и вызов, живется нелегко. Боцману в них обычно мерещится насмешка, кондуктору - скрытое непослушание, а виноват всегда матрос...

Егорьев не подошел к курившим, не показал, что слышал реплику Кривоносова, заинтересовался другим: метрах в пяти от железной бочки какой-то матрос кормил птиц. Когда он бросал комочки хлеба, они шарахались, потом прыг-скок, прыг-скок, - подбирались к хлебу и жадно клевали.

Стоял октябрь, пора птичьих перелетов. Из Европы в Африку летели огромные стаи. Усталые пичуги садились на реи, на леера, на мостики. Боцманы гоняли их - птицы оставляли бесчисленные отметины, - а матросы охотно прикармливали летучих путешественников.

- Хлеба хватает? - спросил Егорьев, стоя за спиной кормящего.

Матрос стремительно обернулся. Увидев каперанга, вытянулся, руки словно впаялись в бедра:

- Виноват, ваше высокоблагородие!

Он был высок, сухопар, даже под робой угадывались крепкие мускулы.

- Корми, корми, - подбодрил его Егорьев. - Как зовут, кем служишь?

- Минный электрик Андрей Подлесный, - бойко отрапортовал матрос, поняв, что каперанг наказывать не собирается.

- Дома птицу держал?

- Никак нет, мастер по ремонту железнодорожных путей, - ответил Подлесный. - Жалко их: на чужбину летят. Матрос вздохнул, качнув острым кадыком. Казалось, говоря о птицах, он думал не только о них.

- Сколько вас у отца-матери? - спросил командир.

- Одиннадцать нас, ваше высокоблагородие.

- Ну-ну, корми, - сказал Егорьев. - А птицы вернутся. Перезимуют и вернутся...

На крейсере кое-кто смотрел на "вольное" обращение командира с матросами как на чудачество, а старший офицер Аркадий Константинович Небольсин такой демократизм явно не одобрял. Давно разобравшись в пружинах, движущих карьеру, он придерживался простой формулы, многократно подтвержденной практикой: подавляй тех, кто подчинен тебе, ублажай тех, кому подчинен ты. Младшим - разгон, старшим - поклон.

Между командиром и старшим офицером установились отношения сдержанной вежливости. И хотя "философия" Небольсина вызывала у Егорьева раздражение, внешне это не проявлялось, жило где-то в глубине. Правда, при выходе из испанской гавани Виго, когда Небольсин замахнулся на матроса, проявившего по неопытности нерасторопность, капитан I ранга едва сдержал себя. Скандал, резкое обострение отношений с ближайшим помощником в самом начале похода не сулили ничего хорошего. Однако когда Небольсин оказался по какому-то делу в каюте командира, Егорьев, внимательно выслушав его, попросил задержаться.

- Мне стали известны случаи, - сказал командир, - когда старшие подымают руку на младших. Кровь прилила к лицу Небольсина.

- Эти дикие нравы еще не изжиты у некоторых боцманов и кондукторов. Я не потерплю, чтобы на вверенном мне корабле били воина. Вот доберемся до японцев, там и проявим свою воинственность, - подытожил разговор командир. - А вам, Аркадий Константинович, я поручаю внедрить на крейсере эту мою волю.

- Понятно, Евгений Романович, - кивнул старший офицер. - Однако у нашего командующего, как известно, твердая рука. Он порядок любит.

- Командующий высоко, мы о нем не говорим, - заметил Егорьев, конечно не рассчитывавший на поддержку штаба Рожественского и отлично понимавший, куда клонит Небольсин. - Мы с вами отвечаем за свой дом, за "Аврору".

И, чтобы не возвращаться к неприятной теме, каперанг поднял со стола несколько свежих газет, спросил:

- Читали?

В этом вопросе таился намек: вот вам ваш Рожественский, вот чего стоит его твердая рука!..

Вахтенный начальник доложил, что на траверзе появились восемь английских вымпелов. Егорьев и Небольсин поднялись на мостик.

- Как вы думаете, Аркадий Константинович, чего они добиваются?

- Играют на нервах, - ответил Небольсин.

- Пожалуй, - согласился Егорьев.

Гремели якорные цепи, гремели военные оркестры. Корабли выстраивались на Танжерском рейде. Все свободные от вахт сбежались наверх, заполнили палубы. После унылого однообразия моря Танжер казался землей обетованной. Как-никак первая встреча с Африкой!

Путаница кривых, немощеных улочек, лачуги, лепившиеся друг к другу в невообразимой тесноте, крепостные стены со старинными башнями, форты с бойницами, глядящими в море, - все это издали сливалось в живописную картину. Пока корабль был в движении, чудилось, что и улочки и домики движутся, перемещаются, спускаются с горного склона к воде.

Над серо-коричневой неразберихой бедных кварталов, вскарабкавшись по склону вверх, белели нарядные виллы дипломатов. Чем выше, тем виллы были просторнее, богаче, привлекательнее, а над всей округой, на макушке Казбы, поднялся во всем своем белостенном великолепии дворец губернатора.

Не успели авроровцы всласть налюбоваться Танжером, как, тяжело пыхтя, из порта направился к ним германский угольщик "Милос".

Проблема угольных погрузок в судьбе эскадры играла важную роль. На восемнадцатитысячемильном пути от Либавы до Порт-Артура русских баз не было. Дружественных баз попадалось тоже немного. Предстояло грузиться в открытом море, капризном и своенравном. Мировая практика подобного эксперимента, да еще в таких масштабах, не знала. Зарубежные специалисты предрекали России неудачу.

Морское министерство перед выходом эскадры в поход заинтересовалось способом погрузки угля по Спенсеру - Миллеру. Американская печать, захлебываясь от восторга, рекламировала этот способ. Оборудование и приборы обошлись казне в полтора миллиона рублей. Предварительные испытания, к сожалению, результатов не дали.

Признаться, что деньги выброшены на ветер, Адмиралтейство не могло. Пришлось кораблям взять оборудование Спенсера - Миллера, загромоздив им палубы.

"Авось в пути освоитесь, приспособите к делу", - напутствовали эскадру.

Русское "авось" всей своей тяжестью легло на плечи матросов...

"Милос" - один из зафрахтованных Гамбургской компанией{2} пароходов подошел к правому борту "Авроры". Завели швартовы. В большой рупор объявили:

- Погрузку начать!

Взвизгнули, застучали, загромыхали паровые лебедки, по палубам покатились тележки, сотни матросов - кто с мешками, кто с лопатами - пришли в движение.

Фрахт каждого угольщика обходился по пятьсот рублей в сутки. Эскадра в Танжер пришла с опозданием, и, конечно, наверстывать, экономить часы и минуты решили за счет матросских мускулов.

Трубы оркестра, сверкая на солнце, исторгали музыку. Трубачи дули во всю мощь своих легких, стремясь заглушить рокот лебедок, топот ног, выкрики матросов.

Оркестранты слепли от обильного пота, солнце жгло немилосердно, перекуров не было. Наоборот, ритм музыки убыстрялся, убыстряя ритм работающих, подхлестывая их удаль, запал, задор.

Егорьев следил за погрузкой. В первый час чрево угольных ям поглотило пятьдесят тонн. Неплохо!

Матросы, черные как черти, работали с бешеной энергией, разогретые жгучим желанием поскорее закончить, поскорее смыть колючую пыль, вязкий пот, поскорее получить законную чарку водки.

В непрерывном мелькании тележек, человеческих тел, в свистках боцманских дудок, неразборчивых выкриках узнавались иные матросы, иные голоса, и командир удовлетворенно отмечал про себя, что уже команда для него не просто масса, где все на одно лицо.

Вот катит тележку Аким Кривоносов. Торс его лоснится от пота, мышцы упруго вздуты, на чумазом лице светятся белки да белые зубы.

- Э-ге-гей! - кричит он, догоняя идущего впереди, упрямо бодая воздух склоненной головой и страшно тараща глаза.