Девочкой, Зоя никак не могла поверить, что такой человек мог просто исчезнуть. Слишком широк, чтобы раствориться; слишком важен, чтобы затеряться. Повзрослев, она, напротив, не могла вспомнить, как это – взрослый мужчина в доме.
Зоя не знала подробностей знакомства родителей. Только, что мама переехала к отцу в Кызыл2, а когда он пропал, вернулась с детьми обратно. Люба практически не говорила о нем, словно дети исключительно ее заслуга.
Когда папа перестал появляться, Зоя встревоженно притаилась и помалкивала. Мать и до этого была злюкой, а после исчезновения Султана совсем слетела с катушек. Скандалила с родственниками, била телефонной трубкой о стену, грозилась, что наложит на себя руки. Девочку ее слова не пугали, страшно было, что мамины истерики доставят неудобства соседям, и, когда папочка вернется, они ему все расскажут.
Неторопливым приступом надвигалась весна. Из разговоров взрослых Зоя узнала, что в сентябре ей идти в школу. Лишь тогда она поняла, что папа не вернется. Это не было следствием, но в детском сознании окончание одного этапа и начало нового представлялось чем-то масштабным, необъятно сложным, как переселение кочевого народа. Зоя понимала, что в движении многое теряется навсегда.
Они трое и были народом. Оторванные от остального мира ореолом муторной безысходности. Мать-одиночка в пугающей заколдованной Тыве. Зое – семь, Захару – четыре. Вокруг нищета, холод, пьянство.
Чертыхаясь Люба собирала пожитки, бережно укладывая дорогие ей побрякушки, украдкой пихая в ведро стопки альбомных листов с трогательными маляками и неряшливых плюшевых друзей. Зоя ревностно отстаивала каждую замусоленную «драгоценность», не понимая почему нельзя забрать все.
Рев турбины ластиком стер крохотное прошлое. Зое – семь, Захару – четыре. Здравствуй жизнь в двух шагах от ослепительной Москвы.
«Доня, что с тобой случилось? – как мантру, повторяла одинокая больная бабушка. – Подучись, работу найди, мужчину приличного. Ради детей, ради меня». Но Любе хотелось только одного – отогреться изнутри. Спрятаться от чего-то ужасного.
Зоя не успела проникнуться теплом к бабушке, которая скончалась через три года после их переезда. Неприветливая, угрюмая, она трудилась нянечкой в детском саду и, когда возвращалась с работы, запиралась в комнате, обиженно бубня что-то неразборчивое.
Каждые выходные пожилая женщина тащила внуков на рынок, больше чтобы похвастаться перед знакомыми, чем купить янтарного деревенского маслица или сливок из-под коровки. Брат жадно принимал угощения от тучных тетушек, в фартуках поверх синтепоновых курток, а Зоя стыдливо прятала руки, боясь, что вместе с конфетами к ее варежкам прилипнет запах рыбы, козьего сыра или еще какой-нибудь гадости.
Майя – самое яркое воспоминание из тувинского детства. Они жили в одном подъезде тонкокостной панельки. Семья Доржу на третьем этаже, Зоины родители на четвертом. Девочки попали в одну группу в детском саду, и родители двух вихлявых попрыгушек договорились по очереди отводить и забирать их.
Отец рассказывал, что фамилия соседей тибетского происхождения, переводится как «алмаз», «крепкий, сильный». «Счастливые люди такую фамилию носят», – говорил он.
Фамилия папы, которую Люба сменила по возвращении в родной город, означала «лицо, имеющее бледный цвет» и звучала как-то не произносимо – Сырыгал или Сырыглар. Действительно, кровь отца, разбавленная славянской кровью матери, дала детям почти фарфоровый цвет лица. Ничего не выдавало в них желтолицых тувинцев, разве что почти черный цвет глаз.
Мать Майи была учительницей русского языка, отец – журналистом. Родители общались с ней на равных, обсуждали локальные новости и прочитанное в научных журналах за вечерним чаем с баранками. Учили немыслимому для детей того времени искусству – вести полемику со взрослыми. А если оказался слабее оппонента, уметь посмеяться над собой.
Зоя помнила, как смотрела на крупную Майю с бесформенным плывущим ртом и крючковатым прищуром глаз, и не могла оторваться, будто ее гипнотизируют.
И вот голос из далекого прошлого настиг Зою в бетонном лабиринте МКАД на скорости ста километров в час. Застал врасплох. Конечно, она знала, что Майя собиралась штурмовать столицу. Два месяца назад они списались во «ВКонтакте», и тувинская подруга с напором, выраженным в обилии восклицательных знаков и смайликов, заявила: «Кызыл – дно! Дальше некуда! Все, еду к тебе, родная!»
Майя закончила журфак в местном университете и за два года попыток найти себя в профессии успела пропитаться циничностью и либерально-провинциальной спесью. Из общения с подругой Зоя поняла, что в распоряжении молодых журналистов Кызыла были всего две темы: алко-криминал и события вокруг личности Шойгу3.
«Интересненько, что министр обороны России… – с энтузиазмом рассказывала Майя, чеканя каждое слово, будто на языке происходит сражение, – не проходил срочную службу, а учился на инженера-строителя. Представляешь, строителя, не служившего в армии, вдруг назначают главой корпуса спасателей, а затем МЧС? – И на выдохе подытоживала: – Начало девяностых – волшебное время!»
В молодых цепких пальцах Майи непрерывно трепыхался смартфон, а в нем переспелым фруктом разбухал целый мир. Не карикатурный советский пейзаж с рисованных от руки плакатов, не гнусавые шаманские завывания, пеплом оседающие на голосовых связках, – там была жизнь улыбчивых бродяг, тактичных торговцев и нимф, испуганных собственной красотой, – в общем, других, абсолютно других людей.
Начинающая ютуб-блогерка набирала популярность с поразительной скоростью. На нее подписывались за шутливые высказывания, этническую непосредственность, заполняющий пространство экрана внутренний мир кызылчанки. Она обшучивала новости, выдергивая из информационного пространства, словно ловкий рыбак, самое вкусненькое. Обильно шпигуя факты собственным мнением и языковым колоритом, Майя с юморком и издевкой вскрывала раздутые брюшки далекого от совершенства общества.
Пока другие гадали, насколько этичным будет тот или иной комментарий, Майя рубила сплеча и делала это с такой мощной энергетикой, что возразить или осудить не решались даже самые заносчивые хейтеры.
4
Лера разглядывала полки книжного стеллажа. Сборная солянка из шершавых кофейных томиков Толстого и Чехова, аляпистых детских энциклопедий, смоляных коротышей Акунина и ярко выделявшейся коралловыми, изумрудными и мандариново-черными корешками современной зарубежной литературы. Это были сливки на фоне пугающей коллекции дешевых любовных романов и научной фантастики в бугристых целлофановых обложках с кавычками двумя запятыми вместо скобок – засохшие лапки мух.
Среди пестрого балагана, особняком, брезгливо съежившись, мелькали неплохие экземпляры современной и стремительно уносящейся в прошлое литературы.
На верхней полке восседал «Текст» Дмитрия Глуховского. Наверное, кто-то припрятал, чтобы не унесли. Лера читала ее год назад и хорошо помнила поразившую тогда мысль: даже если ты прав и с тобой обошлись несправедливо, нет гарантии, что роль главного злодея в спектакле не твоя. Сколько раз беззубое «я прав» подводило не обремененных критическим мышлением простачков. Сколько раз вводило в заблуждение наивное «я же хотел, как лучше».
Мир не статичен, а значит, занося ногу для следующего шага, нельзя быть уверенным, что наступишь туда, где ты все еще ты.
Размышления прервал паренек, что предъявил Лере за нечищеную дорогу у входа. Слишком юный, чтобы мириться с несовершенством мира, и лишь потому такой смелый.
– Вы приехали на своей машине, – заговорил он, дирижируя пальцами, словно обезьянка, ударяющая барабанными палочками о тарелку, – значит, не транзитница?
– А вы Шерлок Холмс?
Кирилл простодушно рассмеялся.
Лере вдруг стало грустно. Обаятельный мальчишка явно рассчитывал на флирт, а ей нужно было другое. Ей хотелось запереться в номере, откупорить бутылку вина и закопаться в белоснежной пещере одеял, прихватив туда ноутбук.
