– Вы обвиняетесь в нападение на достопочтенного торговца, что переходил лес. Эти разбойники, – объявил глашатай, – напали на него, ограбили и убили. Ударили камнем по затылку, а после отсекли ему голову. Оставили доброго человека без возможности попрощаться с родными и близкими, а так же без должного захоронения тела.

Толпа всколыхнулась, закричала: «Вздернуть!».

Младший сообщник испуганно огляделся, посмотрел на священника, пытаясь найти в его лице утешение. Но тот был холоден и безразличен.

– Желаете ли вы покаяться? – обратился к ним святой отец.

Старший сообщник посмотрел на священника долгим и тяжелым взглядом. Один его глаз был практически слеп, от чего он его пугающе щурил. Пожевал собственные губы и выплюнул коричневатую слюну себе под ноги.

– Господь, – громко объявил он. Толпа затихла, вслушиваясь в его слова, – ты повел меня по этому пути. Так что теперь не осерчай!

Священник поморщился и зашипел. Тихо, но в тишине, что внезапно растянулась по толпе, было отчётливо слышны его слова:

– Господь дал тебе право выбора. Ты сам выбрал такую дорогу.

– Тогда пусть так и будет, – безразлично ответил мужчина.

Святой отец ещё несколько долгих секунд смотрел недовольно-прожигающе. Его светлые глаза будто сверлили мужчину.

А после уверенно повернулся к младшему сообщнику. Тот переминался с ноги на ногу. Казалось, испытывал стыд за слова своего партнера по убийству и грабежу. Его лопоухие уши горели, а губы дрожали.

– Не желаешь ли ты покаяться, раб божий? – торжественно спросил.

Парень поднял глаза. Он дрожал, а его лицо искажалось из-за нервозности в каком-то тике. Он непроизвольно кривился в плаксивом выражение.

– Мне жаль, – неуверенно и слишком тихо, начал парень. Толпа закричала, чтобы он говорил громче. Этот выкрик вызвал у собравшихся хохот, – Господи, прости меня! Простите меня добрые собравшиеся! Я совершил непростительное преступление, я подвел Господа!

Так позвольте мне теперь искупить свой грех и понести наказание. Господи, прости меня и прими мою грешную душу!

Священник одобрительно кивнул.

Палач молчаливо подошел к ним и накинул петли на шеи. Старший сообщник скривился и сплюнул себе под ноги. Оставил коричневатое пятно на дереве плахи.

Младший продолжал скулить, смотрел на палача взглядом полным сожаления и мольбы. Будто палач мог самовольно принять решение отпустить его.

Их подняли.

Веревка заскрипела, натянулась. Пережала шею.

Младший закричал. Старший закряхтел, крепко зажмурив глаза и сжал зубы.

Младший вопил каким-то нечеловеческим голосом. От этого крика бежали мурашки ужаса по телу. Он кричал пока весь кислород не закончился и он не склонив голову. В его теле не было ни движения. В теле не было души.

Последним приговоренным была женщина.

Старушка с редкими, седыми волосами и пугающе светлыми глазами. Она чмокала беззубым ртом, пугающе улыбалась, глядя на всё происходящее.

– Эта женщина обвиняется в колдовстве! – коротко и громко объявил глашатай.

Толпа всколыхнулась, кое-где кричали, что повешенье для неё слишком милосердно. Лучше сжечь старую ведьму на костре.

Толпе не были нужны доказательства. Она испытывала страх перед неведомыми силами и от того лучилась жестокостью и яростью.

– Желаешь ли ты покаяться? – спросил священника, хотя его лицо было искажённо в презрении. Он поджимал губы и, казалось, не желал подходить слишком близко к старушке.

– Покаяться? – прокряхтела она.

Её голос был сухим, каркающим и скрипучим. Она облизала тонкие губы и пугающе ухмыльнулась.

– Дьявол! – громко крикнула она. Толпа практически завопила, дернувшись. Будто пала в ужас от одного этого слова. – Прими мою душу, позаботься о ней и приготовь к моему приходу пинту эля!

Она то ли закаркала, то ли засмеялась.

– Как ты смеешь… – зашипел священник, подходя к старушке ближе, но все же отступил и махнул рукой палачу.

Тот молчали подошел к женщине. Казалось, в нем не было ни капли страха. Относился ко всем павшим от его руки с одинаковой жалостью и смирением.

Затянул на шее старушке петлю и толпа напряглась, ожидая торжественного момента. Напряглась, как животные перед смертоносным прыжком.

Старушка, будто не страшилась. Продолжала широко улыбаться беззубым ртом. Она медленно перевела взгляд с неба, куда смотрела, на толпу. Скользнула взглядом, словно выискивала кого-то.

В тот момент, когда палач должен был затянуть петлю, веревка в его руках развязалась. Не осталось ничего от петли. Веревка так легко развязалась и повисла в его руках, что напомнила змею.

Старушка весело каркнула.

В момент, когда петля распалась, её светлые глаза остановился на Эдите. Взгляд был пугающе внимательным.

Девушка испуганно вдохнула, едва не задохнулась воздухом. Смотрела в серьезные, внимательные старческие глаза.

Тонкие губы старушки разжались. Они произносили какие-то слова, но не издавали ни звука. Женщина повторяла эти слова беззвучно, не отрывая взгляда от Эдиты.

Девушка напряжённо замерла, пытаясь понять, что та говорит. Ей казалось, что в этом мире нет толпы и мужа. Осталась лишь старушка, на шее которой пытаются затянуть петлю, но никак не получается.

Эдита глядела на лицо старушки.

Лишь спустя несколько бесконечно долгих секунд она поняла, что то, что говорит старая ведьма – это одно слово. Одно слово, которое она повторяет вновь и вновь.

Она продолжала глядеть на Эдиту, пугающе светлыми глазами и повторять беззвучно это слово.

Петля затянулась на шее женщины, её ноги оторвались от плахи. Ведьма вновь каркнула, но быстро утихла. Опустила тяжелый взгляд на Эдиту, вновь и вновь повторяя это слово.

Девушка испуганно прикрыла рот ладонью и неосознанно повторяла сказанное. Открывала рот, стараясь произнести те же звуки и понять, что же говорит женщина.

– Месть, месть, месть, – едва слышно произнесла Эдита, заглушив слово ладонью, в тот момент, когда глаза старушки закатились, а рот безвольно распахнулся. Язык выпал изо рта.

Эдита не могла оторвать от ведьмы взгляда.

Она не могла выбросить из головы единственное слово, которое женщина продолжала повторять.

Не могла вспомнить, как выбиралась из толпы и шла по улицам наполненных множеством пьяных и веселых граждан. Они, как актеры театра, шутливо передразнивали повешенных.

Особенно им полюбилось подражать ведьме. Она поселила в их душах страх, а лучший способ от него избавиться – пошутить над ним.

Если передразнить ведьму, от которой дрожишь от ужаса то кажется, что она такая же бессильная и бесполезная, как и они все.

Иоханн был привычно молчалив и мрачен. Каким-то гордо-одухотворенным.

Когда они вышли из толпы и пошли к своему дому по полупустым улицам, он отдернул руку от Эдиты. Будто испытывал к ней не меньшее презрение, чем к только что казненным. Даже не глядел на неё.

– Мария! – гаркнул, стоило им зайти в дом.

Эдита неуверенно стояла рядом с ним, оглядывая мрачно-богатый дом. Будто впервые его увидела.

Мария практически подбежала к ним. На её щеках с веснушками были красные пятна из-за быстрого шага. Тяжело дышала и боязливо смотрела на мистера Эшби. Неуверенно сжимала в ладонях передник, будто старалась спрятать пятна, что покрывали её руки.

Это пятна от тяжёлого и постоянно труда. Они не отмоются никогда, они напоминание о её положении в этом мире. Как несмываемая печать.

Всегда сухая кожа рук от стирок и готовки, всегда неровно и коротко обломанные ногти. Так, что видна какая-то болезненная, красная поверхность под ногтями.

– Да, мистер Эшби? – она бросила короткий взгляд на Эдиту, будто искала в ней поддержки.

Миссис Эшби мягко, коротко ей улыбнулась, как испуганному ребенку. И Мария облегченно выдохнула, успокоившись.

Как бы Мария не пыталась скрыть – это было написано на её лице и в каждом движении. И это – её искренняя привязанность и благодарность совей юной госпоже. Её восхищение и нежность.